Арам Ерканян: Как мы отомстили

АРМЯНСКИЙ «НЕМЕЗИС»

Перед моими глазами портрет Арама Ерканяна и фотография убитых – доктора Бехаэтдина Шакир-бея и Джемала Азми-паши, – сделанная в берлинском морге. Они переносят меня в те дни, когда миллионы наших жертв еще не были забыты, а слово «турок» звучало лишь как призыв к мести… Мести, волновавшей души, в которых еще жило святое чувство.

Именно армянами с подобной душой с 15 марта 1921 года по 25 июля 1922 года было осуществлено возмездие над Талаатом (Берлин), Дживанширом (Константинополь), Саидом Халимом (Рим), Бехаэтдином Шакиром и Джемалом Азми (Берлин), Джемалом (Тифлис).

В этой жажде мести был высший смысл и была высшая справедливость – выше всяких законов и судов… Армянская душа понимала ее мудрость. А иностранцы не могли не признать ее справедливости. Не случайно Согомон и Мисак не были осуждены. Это был открытый призыв к армянской душе продолжать святое дело…

Арам Ерканян и был такой армянской душой. Он был дашнакцаканом, но прежде всего армянином. Вот почему все без исключения армяне приветствовали и благословляли его выстрелы.

Арам Ерканян… Взгляните на его портрет. Лоб, глаза, весь его облик свидетельствовал – он был армянским «Немезисом».

Я познакомился с ним в Константинополе. Но познание души не измеряется временем, мне сразу же показалось, что я знаю его с детства. Открытый, цельный, что на сердце, то и на устах, на лбу, в армянских глазах. Нет, этот парень особенный, – подсказывало мне мое сердце.

Чудом спасшийся от резни в Карине, еще в детстве крещенный кровью, он стал бойцом, вступившим в открытый бой: Касымбеков на Эриваньской площади в Тифлисе, Сарафов и Хан Хойский – на Головинском проспекте… Все эти татарские имена – те же турецкие Талааты, Энверы, Джемалы…

Только тот, кто знал Хана Хойского, знаком с его историей, может оценить мужество Арама. В сопровождении своей свиты он разгуливал по улицам Тифлиса, игнорируя вынесенный армянами приговор. Ведь все покушения на него оканчивались неудачей. Опытный и наглый зверь, он не учел только того, что пред ним, разорвав бронированную цепь телохранителей, один на один встанет Арам и свершит справедливый приговор. Арам, хотя и был ранен, под градом пуль сумел доказать, что он так же ловок и хитроумен, как и смел.

Таким был Арам

Шаан [Натали]

ОБЕТ

Это было в конце ноября 1921 года. Как-то вечером он сообщил мне, и это прозвучало как приказ, чтобы я готовился отправиться на корабле в Бриндизи, оттуда – в Вену. Там я должен был ждать его.

Я понимал смысл его слов.

Долго ли мне готовиться?

– Я готов отправиться хоть завтра утром, – ответил я. Константинопольское бездействие словно душило меня, и вот я получал возможность вдохнуть живительного воздуха. Воздуха, который должен был очистить мои легкие и наполнить гордостью грудь. Воздуха Священного Возмездия.

Он взглянул мне в глаза – пристально. Словно в последний раз изучал меня, чтобы окончательно утвердиться в своем доверии. Я почувствовал, что взглядом он проникает мне в душу.

Наконец он облегченно улыбнулся, как человек, абсолютно уверившийся в правильности предпринимаемого шага. Я был доволен, понимая, что эта улыбка уверенности вызвана внушенным мной доверием.

И когда я расставался с ним, он с той же улыбкой прошептал:

– Тебе достался Бехаэтдин Шакир.

Бехаэтдин Шакир…

Когда дверь закрылась за мной, мне показалось, что я оказался перед стеной, разделяющий два мира. На секунду я невольно остановился. Это имя вызвало у меня головокружение. Я уверен, что я чувствовал не страх. Скорее всего, я испытывал чувство невероятного блаженства.

Не помню, как я спустился с 5-го этажа, только на улице хлестнувший по лицу ветер заставил прийти в себя, и я обрел способность рассуждать. Но имя это неотвязно стучало у меня в мозгу, словно два кузнеца били по раскаленному куску железа: один – «Бехаэтдин», другой – «Шакир». Я ступал по тротуару неуверенными шагами, дома словно кружились вокруг меня под мелодию, составленную из этих двух слов.

Я прислонился спиной к стене, как пьяный, который хотя и сознает свое состояние, но у которого не хватает сил контролировать свои движения…

Не знаю, сколько времени я пробыл в этом состоянии. Кто-то окликнул меня. Я тут же выпрямился, словно меня встряхнули за воротник:

– Арам…

В ответ я только улыбнулся.

– Пошли, – сказал голос.

И когда мы пошли, я почувствовал, что ноги мои крепки и шаги уверенны.

Мы шли по тротуару, огибающему сад Прти Шани, и меня словно ударило электрическим током, когда я ступил на то место, где пуля Мисака Торлакяна сразила Дживаншира. Может быть, я ступил на то место, где сохранилось пятнышко его крови. Какую силу придала мне кровь турка – палача армян!

Мы направились к узкому переулку, ведущему к английскому посольству. Шли молча. Я следовал за ним, как послушный мальчик, которого отец за ручку вывел на прогулку. Так я молча шел за ним, пока он не привел меня на окраину сада, откуда открывался прекрасный вид на Босфор и дворец Йылдыз.

Сели за столик.

– Хорошо здесь, не правда ли?

Он взял принесенную гарсоном кружку пива и ударил ею по моей кружке:

– Удачи твоей пуле, Арам, за тебя.

В ответ я ударил своей кружкой о его кружку, и стук этот означал – обет принят.

– Знаешь, Арам, почему я вначале пожелал удачи твоей пуле и только потом тебе? – спросил он. – Первейший долг мстителя – успех его пули, а потом уж спасение собственной жизни… Лучший мститель тот, кто до выполнения своей миссии думает только о своей мишени. И только поразив ее – о своей жизни. Наука мести думать об этих вещах одновременно или даже поочередно – запрещает. В те дни, когда ты будешь один на корабле, чаще вспоминай те секунды на Головинском, когда палец твой лежал на курке револьвера, направленного на окруженного маузеристами Хана Хойского. И успех твой должен подтвердить правоту моих слов.

А Бехаэтдин Шакир?

Он замолк. Глубоко вздохнул, с трудом. Это имя сжимало ему горло, словно клещами.

– Ты должен наилучшим образом узнать того, кто выпал ни твою долю. Имя его тебе, конечно, известно, но ты не знаешь, кто он, какова его ответственность за уничтожение турецких армян. Ты должен знать все, чтобы понять – выстрел твой должен быть абсолютно точным и смертельным.

Талаат – это Талаат. И если первенство было отдано ему, то только потому, что он был первым министром, великим визирем, а Бехаэтдин Шакир… Только тот, кто сможет оценить масштабы Геноцида армян, сможет оценить и масштабы злодеяния каждого из этих двух. Бехаэтдин Шакир был не обычным почтовым служащим в Салониках, это был врач, получивший университетское образование. Он был одним из некоронованных королей «Иттихада». Достаточно сказать, что ему были предоставлены неограниченные полномочия в любой провинции Западной Армении, надзор над беспрекословным выполнением приказа об уничтожении армян, и он, объезжая провинцию за провинцией, вынуждал вали выполнять его. Теперь ты знаешь, кто ждет твоей пули.

Это он одобрил злодейский замысел – утопить в море армянских детей – и исполнил его руками Азми-паши. Это он приказал отравить всех тех детей, которые еще могли помнить своих отцов и матерей.

Этот преступник объехал буквально все вилайеты, изучая и оценивая действия вали, повсюду организовывал депортацию, определял формы уничтожения армян и назначал конкретных исполнителей. И горе тому, будь то вали или мелкий чиновник, в ком он мог заподозрить недостаток жестокости: одного его слова было довольно, чтобы заменить их на тех, людоедство которых было гарантировано.

– Хватит, – воскликнул я непроизвольно…

– Хватит? Хорошо. Остальное я доскажу тебе в тот день, когда ты сам увидишь в Берлине эту гиену в обличье европейского джентльмена.

НА КОРАБЛЕ

В декабрьскую погоду, которая в Константинополе напоминает начало весны, я в одиночестве, с дорожной сумкой в руках поднялся с пристани в Галате на итальянский корабль.

Мне запрещено было прощаться с кем-либо. Очень немногие знали о моем отплытии. Да и тем я не сообщил, куда направляюсь.

Я искренне хотел бы – несдержанное желание молодого человека, – чтобы несколько близких моему сердцу людей проводили меня до берега и помахали мне на прощание платком. Но мне, как я уже сказал, было строго запрещено сообщать кому-либо о моем отплытии. И я, как школьник-сирота, с сумкой в руке поднялся по трапу на корабль.

Я долго стоял на палубе и рассматривал Константинополь, и хотя мне видны были только в основном высящиеся вплотную друг за другом здания Галаты, печаль расставания охватила меня. Я будто впервые видел их, впервые видел мост, существование которого я как бы не сознавал до этой минуты. От суматохи, царящей вокруг моста, возгласов лодочников, голубой глади Босфора и Золотого Рога, распахнутых окон… по жилам моим разливалась какая-то странная теплота. Странное ощущение того, будто Константинополь в эту минуту услаждает меня.

Как мне хотелось увидеть где-нибудь в толпе знакомое лицо, и я бессознательно искал его в толпе на берегу, среди отплывающих и провожающих.

Никого.

Последний гудок парохода эхом отражается от стен домов и мечетей. Колыхание платочков напоминает о том, что играется последняя сцена в драме «Расставание», ибо узкая полоска воды между пароходом и берегом становится все шире.

У каждого отплывающего свой провожающий. Только меня никто не провожает. Но как бы мне хотелось, хотелось… Вероятно, это мое желание было оправданным.

И вдруг… взмах руки со второго этажа смотрящего на берег кафе… Взмах – приветствие и приказ. Он. Я поднимаю руку – приказ принят. И у меня свой провожающий!

Я отправляюсь. Сердце трепещет в ожидании победы.

НА КОРАБЛЕ. К БРИНДИЗИ

Наш пароход проплывает вдоль Константинополя и прощается с ним длинным гудком. Город в эту минуту кажется мне близким и прекрасным.

Бывают минуты, когда душевные переживания неодолимо овладевают тобой. И я, стоя на верхней палубе, отдаюсь этим сладостным переживаниям. Не знаю, простительны ли мне, национальному мстителю, подобные переживания, но я не могу освободиться от них. Я предаюсь им, пока пароход в одиночестве, вокруг только небо и вода, пересекает Мраморное море. Наверху небо, внизу море – оба голубые. Голоса и запахи земли исчезли. Оборвались, как ниточка паутины, повисшая в пустоте.

Прихожу в себя. Понимаю, что оглядываться назад нельзя. Чей-то голос как бы говорит мне, что ожидающая меня неизвестность более завораживающа, чем то, что я оставил позади.

Отныне я оторван от всего. Отныне окружающий меня мир очерчен именем Бехаэтдина Шакира. Рука моя механически тянется к карману и извлекает из него фотографию, то единственное, что сейчас, как магнит, притягивает меня.

Я никогда не видел Бехаэтдина. Рассматриваю его фотографию, которую я должен изучить так, чтобы моментально узнать его при первой же встрече, если даже он изменил свою внешность. Это – урок, который я обязан выучить до Бриндизи, ибо, прибыв туда, я должен разорвать фотокарточку и обрывки ее выкинуть в море, точно так же, как он разбросал по морям и пустыням растерзанные армянские жизни. Такова инструкция.

Можно ли показать кому-то эту фотографию и убедить его, что под этой внешностью скрывается дьявол преисподней?

Плечистый мужчина с красивым лицом, выразительными глазами, густыми причесанными, волосами, в европейской одежде. В нем нет ничего азиатского, тем более монгольского. Его невозможно отличить от европейца. Но ведь миллион жертв вопиют о том, что да, под этим человеческим лицом скрывается чудовище – убийца армян – и они жертвы этого чудовища.

И я рассматриваю, рассматриваю его глаза, его губы, его подбородок, его лоб… И он постепенно обретает дьявольский облик. Нет, это может ввести меня в заблуждение. Я не должен ошибиться в человеке, чтобы поразить чудовище. И я ищу точки, которые не обманут мои глаза. Подбородок? Но его может скрыть борода, а усами, спускающимися к бороде, можно скрыть губы. Нос? Да. Глаза… если он не скроет их за темными очками. Естественно, что подобный преступник, сознающий масштабы причиненного им зла, будет маскироваться насколько это возможно, чтобы укрыться от ищущих его глаз. Убийство Талаата послужило ему уроком, и он не считает Берлин безопасным убежищем. И вполне естественно, что он маскируется, как только может.

И я начинаю сам маскировать его. Пытаюсь узнать бородатого Бехаэтдина, безусого, безбородого, впиваясь в него глазами, как иглами, пытаясь проникнуть за темные очки… До Бриндизи я должен безошибочно узнать десятки Бехаэтдинов Шакиров… Ибо добраться до Берлина, встретить его и не узнать, не сказать ему, что пуля армянского мстителя найдет его в любом обличье, как бы он ни маскировался… Как тогда уйти от проклятья погибших мучеников, как?

Эта мысль приводит меня в ужас. А в душе моей не утихает благородная зависть к блестяще удавшейся мести Согомона…

Его красивая львиная голова перед моими глазами: в моей зависти он предстает чудесно-прекрасным. Вот Согомон улыбается мне, улыбается, словно по-братски ободряя и воодушевляя меня, словно желая сказать мне: Арам, обет твой будет исполнен…

Он знает, что мои лавры не умалят его лавров, ибо и наши лавры, и наши головы принадлежат армянскому «Немезису».

Как приятно это ободрение в тот момент, когда я чувствую, сколь тяжел этот клочок бумаги, с которого смотрит на меня изображение зверя.

Я забыл и о море, и о небе. И дни мои стали днями урока и самовнушения.

«Лучший мститель тот, который до выполнения своей миссии думает только о своей мишени. И только поразив ее – о своей жизни». Эти слова – как запрет – отвергали любые вопросы, которые пытались взволновать мой ум… Схватят, арестуют, будут судить, приговорят – пусть, но только не до расправы над Бехаэтдином.

Пусть будет что будет: главное, чтобы этот убийца армян был убит.

И Согомон опять улыбается мне.

* * *

Прошли Дарданеллы. Остановились в прекрасной гавани Измира, где греческие флаги улыбались мне, как прекрасные эллинки. Греческий полуостров… Повсюду улыбки, обращенные ко мне скрытые пожелания. А я, словно идущий на экзамен вызубривший урок ученик, уверенный в том, что теперь сумею без шпаргалки нарисовать десятки Бехаэтдинов, выбросил в море обрывки его фотографии, когда пароход бросил якорь у Бриндизи.

БРИНДИЗИ

Никогда не забуду того волнения, которое я пережил в первые минуты пребывания в Бриндизи. Мое внимание тут же привлекли необычно возбужденные голоса продавцов газет. Они, вероятно, сообщали какую-то чрезвычайную новость. Прохожие расхватывали газеты и скользили по ним взглядом, стремясь побыстрее узнать подробности. Безусловно, случилось что-то важное. Жаль, что я не знаю итальянского и не могу понять, что же произошло.

Непроизвольно с любопытством смотрю на газеты, не сознавая, что ни слова не смогу в них прочесть. Услышанное мною имя – Саид Халим-паша – еще более обостряет мое любопытство. Это имя мне знакомо. Он был великим визирем иттихадского правительства в то время, когда Турция вступила в войну и отдавала приказ о депортации и истреблении западных армян.

Его изображение с феской на голове – на первых страницах газет… Огромные заголовки. Несомненно, эта чрезвычайная новость связана с его именем. Что же случилось с Саидом Халимом?

Ничего не понимаю. Любопытство мое становится мучительным. Оглядываюсь по сторонам: кого спросить, на каком языке?

* * *

К счастью, моими соседями по купе в поезде, который должен был доставить меня в Милан, оказались два турка, которые были моими спутниками и на пароходе. Один, молодой, плыл из Константинополя, другой, пожилой, вместе с молодой девушкой, вероятно дочерью, сел в Измире.

Они говорили взволнованно, скорбно стеная.

«И Саида Халим-пашу съели»…

Я все понял. Значит, весть была об убийстве Саида Халима. Но где, кто, как? Пойман или нет?

Я не хочу вмешиваться в их разговор. А они словно забыли, что рядом с ними чужой. Очень хочется узнать подробности. Они же извергают лишь проклятия…

Чтобы не выдать себя, кусаю губы, сдерживая разрывавшее меня любопытство. Опасаюсь, что кто-то из них говорит по персидски и разоблачит мою «персидскоподданность». Внутренний голос приказывает мне: «Осторожно, Арам…». И я душу свое любопытство, ожидая, что они заговорят, наконец, более спокойно и я смогу разобраться в происшедшем.

Поезд идет по Адриатическому побережью. Тишина, как в морге, где, кажется, все разговоры излишни, и в то же время все испытывают потребность нарушить эту тишину, которая сдавливает сердце и затрудняет дыхание.

Потребность в том, чтобы кто-то заговорил и нарушил тишину, непреодолима. Инстинктивно чувствую, что, кто бы ни заговорил, речь непременно зайдет о том, о чем в эту минуту мне хотелось узнать больше всего на свете.

Молодой вновь устремляет взгляд на газету. Он уже не выдерживает тяжести молчания. Пожилой, словно ждавший этого движения, вновь с глубоким стоном разрывает тишину, прося молодого рассказать, что же написано в газете… И молодой начинает рассказывать, не сводя глаз с газеты.

«Прошлым вечером, чуть позже шести часов, Саид Халим-паша возвращался в сопровождении телохранителя на свою виллу в Риме. Как только карета остановилась перед воротами, какой-то юноша вскочил на ступеньку и выстрелил ему в голову. Все это произошло столь стремительно, что сидевший рядом телохранитель не успел даже понять, что происходит. Террорист уже спрыгнул со ступеньки и бежал по улице, когда голова Саида Халима склонилась на плечо телохранителя и он понял, что паша убит. В растерянности он приказал кучеру гнать в том направлении, в котором скрылся убийца, однако поток карет и автомобилей помешал этому, а его крики: «Преступник, преступник, ловите его…» – не привлекли внимания. Террорист свернул на ближайшую улицу и скрылся…»

Сердце мое колотится в такт каждому слову: «Значит, не пойман…» И слова эти чуть не срываются с моих губ. Теперь я слушаю более спокойно. Юноша, как бы из уважения к стенаниям пожилого прервавший на минуту свое повествование, продолжает озвучивать газету: «Ясно, что происшедшее – это политическая террористическая акция, выполненная многими участниками и умело организованная. Ибо было замечено, что, когда убегавший террорист сбросил с себя плащ, кто-то, поджидавший его, подобрал плащ и тоже скрылся.

А скопление карет и автомобилей позволяет предположить, что организаторы наняли большинство из них, чтобы вызвать в этот момент суматоху и помешать преследованию террориста. Нет никаких сомнений, что это убийство – дело рук той же армянской организации, которая девять месяцев назад убила Талаат-пашу.

Поиски полицейских не дали никаких результатов, не удалось до сих пор и получить от находившихся в этот момент неподалеку кучеров или прохожих какие-либо показания относительно внешних примет убийцы или его сообщника, подобравшего плащ. И это характерное обстоятельство также позволяет предположить, что участников покушения было много и часть их находилась среди прохожих и кучеров с целью облегчить побег террориста».

– Гяуры, гяуры… – стонут они возмущенно.

– Что это за полиция, если она не может арестовать убийцу, стреляющего у всех на глазах?

Словно зная, как я мог бы ответить на этот вопрос, юноша с каким-то отчаянием в голосе сказал:

– А если бы и арестовали…

– Верно, – продолжил пожилой тем же сдавленным голосом, – убийцу Талаат-паши арестовали, и наши союзники-немцы… в конце концов отпустили его…

Это отчаяние словно примирило их с мыслью, что, мол, какая разница, арестуют или нет. Террорист имеет право на освобождение.

Этот вывод, видимо, вновь вверг их в глубокое отчаяние, и они замолкли, задумавшись неизвестно о чем.

Солнце сияло в моей душе. Я смотрел на них украдкой и испытывал неодолимое желание громко расхохотаться. Я смеялся в душе над этими беями, которые кто знает сколько смеялись над трупами убитых армян. Я смеялся и над опубликованной в газете историей, которую могли сочинить только объятые ужасом души, полагающие, что у армянского террориста есть возможность нанять кареты, кучеров, автомобили, шоферов и прохожих для того, чтобы убить Саида Халима.

Жалкие существа… Но это хорошо, что они так напуганы. Ведь ни за что не поверят, что для Талаата или Саида Халима достаточно одного-двух человек. Если бы они только знали, какая сила таится в армянском мстителе, который вступает на путь мщения за Геноцид своего народа…

* * *

Постепенно мое радостное настроение сменяется тяжелым раздумьем. Я закрываю глаза. Вопреки всем усилиям продлить испытываемое мною блаженство, не могу отогнать непроизвольно возникающего во мне и требующего немедленного ответа вопроса:

– Не осложнит ли убийство Саида Халима мою задачу? За девять месяцев уже трое: Талаат в Берлине, Дживаншир в Константинополе, Халим в Риме… и вот я на пути к Бехаэтдину Шакиру.

Я не хочу обманывать себя: эта акция сделает остальных более осторожными и, следовательно, затруднит последующие шаги. Стараюсь не думать о новых трудностях, иначе должен буду прийти к выводу, что лучше бы убийства Саид-паши не было… Но подобный вывод означал бы, что для меня мое самолюбие важнее, чем дело моих соратников – мстителей, которые испытывают те же чувства, что и я. Смею ли я лишать их права, которое хотел бы иметь сам?

Открываю глаза в надежде избавиться от сверлящих мозг вопросов. Рассматриваю скорбные лица… борюсь с самим собой… «Чем труднее, тем лучше», – думаю я, надеясь таким образом покончить с осаждавшими меня вопросами. И, наконец, чтобы нанести окончательное поражение всем имевшим отношение к логике вопросам и ответам, я, как имеющий право приказывать, не обосновывая своих приказов, говорю сам себе:

– Пусть будет, что будет… Бехаэтдин должен быть убит, убить его должен я, и неважно, что убийство тысяч Саидов Халимов в тысячи раз осложнит мою задачу. Это дело поручено мне. Я сам хотел этого…

А поезд мчится на север…

В ВЕНЕ

Моя жизнь в Вене – мучительное ожидание солдата перед сражением, которое должно принести победу. И не незнание немецкого мешало мне окунуться в веселую жизнь Вены. Я страстно мечтал побыстрее добраться до Берлина, и нетерпение делало скучной даже Вену, где дни для любителя удовольствий стремительно несутся, а между тем для меня даже часы тянулись невыносимо медленно. Мне казалось, что стрелки часов замерли на месте и я живу в Вене не две недели всего, а долгие месяцы.

В нетерпении моем мне часто начинало казаться, что, пока я доберусь до Берлина, того, ради кого я пересекаю моря и страны, там уже не будет.

Холодный вечер. Мрачный и душевно измученный, я забился в один из уголков кафе на нижнем этаже отеля. Чуть поодаль несколько молодых людей говорили по-армянски и заигрывали с улыбчивыми и общительными венками. Их беззаботность возмущала меня. Хотелось бы не видеть их, но идти мне было некуда.

На улице было холодно, но еще холоднее мне было от внутренних переживаний.

И тут передо мной появился тот, кто обещал найти меня в Вене.

Бывали ли вы одиноки, абсолютно одиноки, отрезаны от мира своими переживаниями? Вам все чуждо, хотя вы и сознаете, что рядом с вами мир, который мог бы заполнить вашу душу.

И когда он со своей многозначительной улыбкой на лице вдруг возник передо мной, я почувствовал, что переношусь, наконец, в этот родной, заполняющий мою душу мир.

Я не смог ответить на его улыбку, таким неожиданным было его появление. Чувствовал только, как мгновенно улетучиваются все мои муки ожидания и недовольство.

Но он как бы читал в моей душе. Как он сумел угадать эти мои муки и переживания? Как он сумел проникнуть в сокровенные глубины моей души? Он сел рядом со мной и сразу же, как бы желая предотвратить вопросы, выдающие мое нетерпение, сообщил, что вскоре мы отправимся в Германию.

Я только улыбался. И улыбка эта, я уверен, сказала ему все.

– Это был урок терпения, может быть, жестокий, но необходимый урок. Возможно, в Берлине этот урок повторится, вопреки нетерпеливому «Немезису», и тогда этот венский урок ожидания тебе пригодится, Арам.

– Но там хоть согреет близость охоты, – возразил я.

– Тепло это подобно огню: чем более приближаешься к нему, тем сильнее он жжет, – прервал он меня.

И больше мы ничего не сказали друг другу.

НА ПУТИ В БЕРЛИН

Наконец поезд остановился у германской границы, здесь необходимо было пройти таможенную проверку и пересесть в другой поезд.

И когда я устроился в немецком вагоне и поезд тронулся, озноб пробежал по всему моему телу.

Правда, и до этого я испытывал сильные переживания, но когда немецкая земля замелькала у меня перед глазами, я почувствовал волнение, сходное с тем, которое испытывает тыловик, оказавшись на переднем крае, где необходимо только стрелять. К счастью, я ни на секунду не задумывался о том, что какая-то пуля может обжечь и меня.

Я предполагал, что уже в день приезда в Германию мне представится случай взглянуть на того, кто уничтожал мой народ, рассмотреть его с головы до пят и решить, куда я всажу раскаленный свинец. Мне не хотелось вспоминать о венских ожиданиях, не хотелось, чтобы венский урок повторился. Ведь теперь не надо было пересекать границы, теперь мы будем в одном и том же городе – охотник и дичь. Берлин не мог быть таким огромным, чтобы моя душа, исполненная жажды мести, не могла быстро найти его.

Абсолютное доверие к командиру рождает в солдате уверенность в победе. Я испытывал к нему безграничное доверие.

У меня не было ощущения, что я еду в чужую страну, так я был воодушевлен своей миссией и так хорошо представлял себе отель, в котором буду жить, столовую, где буду обедать, кафе, которое буду посещать, и все остальное, в чем могла возникнуть необходимость. Мне казалось, что я еду в город, в котором уже прежде бывал не раз.

У меня на руках был план улицы Курфюрстендам и отходящих от нее улочек, с помеченными Английским кафе и табачным магазином Джемала Азми на Аугсбургерштрассе. На нем, наконец, точками и значками отмечен весь район наших действий, который я должен был обходить с уверенным и не вызывающим подозрений видом, как человек, которому он хорошо известен. Искусная рука начертала на нем все то, что я должен был изучить до приезда в Берлин точно так же, как я изучал лицо Бехаэтдина на пути в Бриндизи.

Через два дня он должен был в 9 часов вечера найти меня в Английском кафе. Я должен был последовать за ним в туалет на втором этаже и там узнать о моих последующих шагах.

Весь план, со всеми его линиями, точками и значками, уже был у меня в голове. Я разрываю его на кусочки и выбрасываю.

С волнением в душе всматриваюсь в деревья, дома, землю, так стремительно проносящиеся за окном вагона, что я уверен, Берлин скоро догонит меня.

А я – Бехаэтдина…

В БЕРЛИНЕ

Свидание, о котором мы условились в Вене, состоялось минута в минуту.

Ровно в девять часов вечера он вошел в дверь Английского кафе. Позже я понял, что педантичность этого свидания – это педантичность, с которой я впервые столкнулся в делах подобного рода. Этот приятный и дружелюбный человек, как выяснилось впоследствии, мог быть безжалостным, если ты не оказывался в нужную минуту в нужном месте. Позже у меня было много поводов убедиться в этом.

Он выглядел хмурым и суровым, а между тем его появление наполнило меня светлым чувством. Вероятно, дорожная усталость омрачала его лицо, подумал я, когда он с видом постоянного посетителя уселся за столик, ничем не выдавая нашего знакомства.

Чуть позже, когда гарсон поставил перед ним бокал, он, уверенный в том, что я помню его наставления, не взглянув в мою сторону, встал с места и медленно поднялся по лестнице.

Я встретил его в туалете. Он улыбнулся мне, но я заметил в его глазах выражение крайней озабоченности.

– Последуешь за мной, когда я выйду, – сказал он и тут же вышел.

Занимая через несколько минут свое место за столиком, я заметил, что он погрузился в свои мысли. Нет, это не была дорожная усталость, он явно был чем-то встревожен.

Полчаса спустя я следовал за ним, как тень. Он шагал беззаботно, с видом человека, прекрасно знающего город, а я механически шел за ним, пока мы не оказались на углу, куда не доходил свет электрического фонаря.

Улица была пуста.

– Повторяю, – сказал он без предисловий, – мы друг с другом не знакомы. Каждый вечер ты будешь получать программу действий на следующий день, а также указания относительно того, где и как состоится наша следующая встреча. Каждый вечер ты будешь отчитываться о сделанном за день. В течение двух недель появляться в этом районе нельзя. Нельзя тебе появляться и возле магазина Джемала Азми и его дома на Уландштрассе.

Как бы догадавшись о вызванных его словами любопытстве и недовольстве, он резким, но убедительным тоном тотчас же добавил:

– Причину узнаешь потом. Так что погуляй две недели. Берлин – большой и красивый город, можешь бывать повсюду, кроме тех мест, от которых тебе велено держаться подальше. И будь осторожен…

– Можешь быть уверен, – прервал я его, понимая, о чем он хочет сказать.

– Завтра опять будь в Английском кафе в девять часов. Пойдешь за мной, когда я выйду. Не забывай, что ты перс и только перс. Придет день, когда эта маска обманет полицию Берлина. А теперь следуй за мной на расстоянии.

Я зашагал за ним, как тень одинокого путника, и, когда мы дошли до того места, где должны были расстаться, он улыбнулся мне, словно говоря: «Вот и твоя комната, пора спать».

* * *

Двухнедельный запрет на появление у дома и магазина Джемала Азми всю ночь не давал мне покоя. Зачем нужен был этот запрет, зачем терять две недели? Для чего это испытание, если, конечно, это действительно испытание? Я был убежден, что он доверял мне абсолютно, иначе это дело мне не поручили бы. Я не мог убедить самого себя, что это очередное испытание. Только потом, когда все было закончено, он объяснил мне, почему был наложен запрет.

Еще в Вене он получил из Берлина известие (а в Берлине это известие подтвердилось) о том, что посольство Германии в Америке сообщило в свое Министерство иностранных дел, будто в Берлин прибыли террористы с целью убить Бехаэтдина Шакира и Джемала Азми. Министерство передало эту информацию в полицейское управление на Вильгельмштрассе, а оно в свою очередь приказало своим сотрудникам быть начеку и даже дало им право на ношение оружия. Было обещано обеспечить полицейскую охрану их домов и магазина Джемала Азми, установив постоянное наблюдение за ними.

То, как эта строго секретная информация дошла до него, – особая дьявольская история, о которой не мне рассказывать. Но то, что Бехаэтдин Шакир и Джемал Азми были извещены об опасности, подтвердилось, когда оба в течение секунды упали рядом и в их карманах были обнаружены револьверы, а газеты, критикуя берлинскую полицию, упрекали ее в том, что она, зная о заговоре, не смогла предотвратить его.

Вот почему был наложен двухнедельный запрет, необходимо было выждать, чтобы подозрения рассеялись и полученная информация каким-либо образом не подтвердилась.

– Психология этих преступников известна, – говорил он, когда мы вернулись в Константинополь… – Им свойственны крайняя подозрительность, осторожность и одновременно такая же крайняя беззаботность, если ты не подаешь повода для подтверждения их подозрений. Поэтому даже самые хитрые из них часто становятся легкой добычей.

Только узнав эту историю, я понял, почему он был так мрачен и задумчив в первый день.

* * *

Во второй же вечер пребывания в Берлине я спросил его, входят ли дом Талаата, улица, на которой он был убит, и дом, в котором жил Согомон, в число запретных для моих прогулок мест.

Он понял смысл моего вопроса, так дрожал мой голос в каждом слове. Я испытывал те же чувства, что и паломник, отправляющийся в странствие и желающий посетить святые места, веруя, что именно приобщение к ним поможет исполнению его обета.

Я хотел увидеть берлогу, где скрывался палач моего народа, надеясь уйти от наказания за пролитую им кровь миллионов. Мне казалось – нет, я верил, – что, увидев эту берлогу, я увижу берлогу и того, за кем я охочусь, движимый священной местью. Я хотел увидеть этот дом… Окно в доме напротив, у которого стоял Согомон и следил за Талаатом, дверь, из которой он, как справедливейший ангел смерти, выскочил, когда зверь покинул свою берлогу. И я мечтал (и как!) ступить ногой на то место, где распластался труп Талаата…

Поверьте, не для того, чтобы обрести смелость и мужество, а для того, чтобы приобщиться к тем высоким душевным переживаниям, которые можно только чувствовать и испытывать, но никогда – объяснить. Неудержимое стремление моей души. Эгоистическое? Пусть будет так. Оно священно, как бы ни называлось.

Он понял меня. И я понял его.

На следующий день он шагал впереди меня… Об условных знаках мы договорились еще вчера вечером.

Я знал, что мы идем по Гартенбергштрассе – широкому проспекту, который тянется от Зоологического сада до Бисмаркштрассе.

Описать мои чувства? Это невозможно.

Он остановился у железной решетки, ограждающей дом. Значит, это дом, служивший на протяжении нескольких лет убежищем для Талаата. И не успел он, пересекая проспект, сделать несколько шагов, как я уже стоял перед решеткой. Я весь напрягся. Будто выплавлен из стали. Не хотелось уходить оттуда. Я словно ждал, что вот Бехаэтдин выйдет из двери и палец мой нажмет на курок.

И когда я повернулся к нему, он стоял лицом к лицу со мной, под стеной, на втором этаже которой было окно Согомона. Мне казалось, будто он еще там.

О, окно возмездия!

Я остановился под ним. Долго смотрел на дом и окно Талаата. На балкон, на который он год назад вышел в последний раз, как бы для того, чтобы сказать Согомону: «Вот он я…»

Я опять следую за ним, веря, что повторяю путь Согомона. Представляю, что чувствовал он в то утро, когда бежал по этому тротуару, устремив взгляд в идущего навстречу смертника, а палец – на курке отмщения.

Ничего не вижу. Гартенбергштрассе – зал священного суда, где я вкушаю блаженство свершившегося правосудия.

Он стоит уже на противоположном тротуаре. Перед железной решеткой. Трость уперлась в точку. Место возмездия, окропленное кровью Талаата.

Не знаю, сколько времени я простоял у этой точки после его ухода. Мне казалось, что тело Талаата еще лежит здесь, залитое кровью. И нога моя ступает по этой крови. И я клянусь про себя, что нога моя ступит и по крови Бехаэтдина. Вновь и вновь клянусь перед бесчисленными, несметными жертвами, которые поднимают головы в моей душе.

* * *

Две недели каждый вечер мы встречались друг с другом. Две недели каждый вечер повторялся тот же приказ-запрет.

А в тот вечер, когда запрет должен был быть снят, он был чуть в лучшем настроении, однако складка на лбу все-таки выдавала, что он еще не вполне успокоился.

В этот вечер он объявил, что на следующий день мне нужно отправиться на Уландштрассе, 49, где жил Джемал Азми, а также ознакомиться с теми улицами, которые прилегают к этому дому. Найти этот адрес мне было нетрудно, так как план этого района был начертан очень четко.

Я должен был пройти мимо магазина Джемала Азми и ровно в полдень, в двенадцать часов, увидеть выходящего из него грузного человека с турецкой бородой. Мне описали его так детально и таким типичным турком был он, что я должен был узнать его с первого взгляда.

Вечером Джемал Азми покидал магазин в 17.00. И я должен был сесть на остановке, расположенной прямо напротив магазина, в тот же трамвай, которым обычно Джемал Азми ездил в зимние дни. Мне нужно было выяснить, проявляет ли он подозрительность к окружающим, осторожничает ли, садясь в трамвай и выходя из него.

Это должно было стать первой пробой на пути к намеченной цели. И путь этот необходимо было начать с Джемала Азми, так как его магазин был той путеводной звездой, которая должна была вывести и на Бехаэтдина Шакира, место проживания которого было неизвестно.

Проба на следующий день прошла успешно.

Все совпало с точностью до минуты, и мы удостоверились, что привычки Джемала Азми изучены досконально. А для того чтобы узнать его самого, не было необходимости в каких-либо фактах или показаниях.

Квадратная звериная голова, глаза преступника под густым бровями, грузное и жирное тело на двух коротких ножках, едва державших турецкого пашу, ухоженная борода, с которой смешивались густые усы, свидетельствующие, что перед нами истинный турок. Имя его уже нами названо – Джемал Азми-паша, вали Трапезунда, чудовище, утопившее армянских детей в море…

Мог ли армянский мститель, несмотря на строжайшие инструкции, оставаться спокойным, увидев этого зверя?.. И я вслед за ним, почти касаясь его, вскочил в трамвай четвертого маршрута. Я почувствовал, что был несколько неосторожен, но есть чувства, которые сдержать невозможно. Может быть, я и был неосторожен, рассматривая его. Не знаю, ибо чувства переполняли меня.

И когда вечером мы встретились для моего отчета, он дал мне понять, что при входе в трамвай я был неосторожен. Но я объяснил, что ни эта неосторожность, ни, может быть, допущенные мною на пути к дому Джемала другие неосторожности не вызвали у него, судя по его поведению и взгляду, никаких подозрений, и он облегченно вздохнул.

Это хорошо, очень хорошо. Следующий опыт проведем с Бехаэтдином.

Испытание подозрительности Джемала Азми привело нас к выводу, что страх его рассеялся, и наши последующие наблюдения вывод этот превратили в убежденность. Ибо укрывшиеся в Берлине преступники вовсе не проявляли той крайней осторожности, к которой обязывала их пролитая ими кровь.

Одним из главных доказательств этого было существование в Берлине табачного магазина Джемала Азми. Магазин находился на Аугсбургерштрассе, всего в нескольких шагах от известного проспекта Курфюрстенштрассе. Даже убийство Талаата, на какой-то момент ошеломившее преступников и вынудившее многих из них сменить адреса и жить под вымышленными именами, не побудило Джемала Азми закрыть свой магазин или сменить его местонахождение. Возможно, удачная торговля возобладала над страхом. А может, Джемал Азми полагал, что он, хотя и топил трапезундских детей в море, – фигура второстепенная, а из первостепенных пока убит только Талаат. А в Берлине находились вали Вана Джевдет, Бехаэтдин, Азми-бей – начальник константинопольской полиции и вали Бейрута, а в Мюнхене – член триумвирата Джемал-паша. Возможно, опека берлинской полиции также сыграла роль в том, что Джемал Азми сохранил свой магазин.

Задумывался ли он когда-нибудь над тем, что его магазин послужил путеводной звездой при поисках Талаата? И что эта его роль для армянского «Немезиса» еще не окончена?

Итак, магазин Джемала Азми оставался там же, на том же месте. Образцы сигарет в стеклянной витрине, вместо вывески – турецкий полумесяц со звездой и надпись «Хилал» (полумесяц (тур.) – Л. М.).

Отсюда и начинался наш путь к новым адресам и новым именам, когда после первого опыта мы убедились, что Джемал Азми избавился от страха, вызванного известием о прибытии армянских террористов. Мы даже стали думать, будто информация о том, что им что-то известно, вероятно, неверна и возникла она в чьем-то испуганном воображении, чтобы приостановить осуществление намеченной программы. Каждый последующий шаг в этом направлении утверждал нас в этом.

Скажу между прочим и о том, что было немало и тех, кто делал все для того, чтобы программа наша не была осуществлена. Кто-то – чтобы избежать личной ответственности за последствия, кто-то – считая Бехаэтдина Шакира возможным союзником в будущем.

Наши наблюдения, проводившиеся с хронометрической точностью, свидетельствовали о том, что Джемал Азми каждое утро ровно в девять часов подходил к магазину. В теплые дни он выходил из дома и, пройдя величественной поступью паши всю Уландштрассе, сворачивал направо, к Курфюрстендам. Путь этот он преодолевал за полчаса. А в полдень и вечером, от пяти тридцати до шести, опять пешком, если погода была хорошая, или на трамвае, если день был холодный, возвращался домой.

Весь день он находился в задней части магазина. В комнате, которая долгое время служила местом встречи проживавших в Берлине руководителей «Иттихада», за исключением вали Вана Джевдета, который из осторожности или внутренних распрей (а может, и того и другого) не общался с бывшими товарищами, проводя время в танцевальных залах и ночных заведениях.

Джемала Азми очень редко можно было увидеть в самом магазине, так как он постоянно вел длинные разговоры со своими соратниками в задней комнате, которая вроде бы вновь после убийства Талаата становилась штаб-квартирой «Иттихада».

А покупателей обслуживал и вел торговлю сын Джемала Азми Экмель.

Это был тщедушный молодой человек, светловолосый, с мутными поросячьими глазами, уже истощенный, несмотря на молодость, развратом. Торговля вряд ли представляла для него интерес. Каждый вечер и ночью его можно было встретить в различных увеселительных заведениях. Ничего удивительного в этом не было. Он был турком всей своей сутью. Его отец еще в 1915 году, когда он был 14-летним щенком, набрал ему гарем из 8-10-летних девочек из богатых армянских семей Трапезунда…

Эту историю о гареме рассказал нам он сам, и мы слышали ее своими ушами. Мы видели, как при одном воспоминании о тех днях у него изо рта текли слюни… «Иногда отец завидовал мне, видя меня разлегшимся среди этих бутонов лилии»…

Джемал Азми был маяком в наших поисках. Нужно было, однако, найти Бехаэтдина Шакира, узнать его адрес, изучить его привычки и маршруты.

Видимо, Бехаэтдин был более осторожен, так как, несмотря на почти круглосуточное наблюдение за магазином Джемала Азми, мы ни разу так и не смогли увидеть его. Товарищи мои, конечно, так же хорошо изучили его фотографию. А я не сомневался, что узнаю его при первой же встрече.

Несомненно, он как врач с университетским образованием и один из главных руководителей «Иттихада» прекрасно сознавал масштабы совершенного им преступления и лежавшую лично на нем ответственность за кровь миллиона армян, хорошо знал он и об армянском «Немезисе», который еще год назад добрался до Талаата. Так думали мы и так объясняли отсрочку нашей встречи, которая должна была уже состояться, если бы он был одним из храбрых посетителей магазина Джемала Азми.

Оставалось, значит, выяснить его адрес, надеясь на то, что, несмотря на всю свою осторожность, он когда-нибудь все-таки покинет свое убежище.

Как-то Джемал Азми, вопреки обычаю, вышел из магазина в 16 часов и направился к остановке трамвая четвертого маршрута на Курфюрстендам. Стало ясно, что он собирается отправиться куда-то на трамвае.

На мгновение нам показалось, что если он не выйдет у своего дома, то сегодня нам удастся выяснить адрес Бехаэтдина. Трамвай двинулся. Один из нас стоял на площадке у входа, другой у выхода. Трамвай свернул на Уландштрассе. С замиранием сердца я надеялся, что он не выйдет на остановке у своего дома и нам удастся установить новый адрес, который обязательно должен был оказаться адресом Бехаэтдина. Для меня никакого другого имени, кроме этого, не существовало.

Трамвай остановился возле дома номер 49. Сердце мое оборвалось. Но когда трамвай снова тронулся, я увидел, что Джемал Азми продолжает сидеть на своем месте.

Если бы кто-то со стороны наблюдал в эту минуту за мной, то, безусловно, с легкостью прочитал бы на моем лице обуревавшие меня чувства. Выражение отчаяния на нем сменилось довольной улыбкой. Я был уверен в успехе.

Я еще находился во власти этого приятного переживания, когда трамвай снова остановился и я почувствовал дыхание Джемала Азми. От него несло кровью… Я не знаю, как описать то, что я испытывал в это мгновение.

Он осторожно опустил свое тяжелое тело на ступеньку. Теперь я видел его сверху. Он поставил ногу на мостовую. И пока я со спины изучал его, заметил улыбку, которая встречала его у дверей дома номер 79.

Трамвай еще не тронулся, а он уже подходил к подъезду четырехэтажного дома, перед которым стоял улыбающийся человек. Лицо у него было смуглое, истинно турецкое, но с тонкими чертами и маленькими усиками, внешне абсолютно европеизированное. Не было никакого сомнения, что это был турок, и турок знатный. Я хотел бы, чтобы это был Бехаэтдин. Я сравнивал его с запечатлевшимся в моей памяти обликом. Никакого сходства. Я никак не мог смириться с тем, что это был не Бехаэтдин, ибо не хотел, чтобы это был кто-то другой.

И я механически вышел на следующей остановке, так как трамвай с его пассажирами стал для меня невыносимой пустотой, от которой следовало бежать. Голова моя разрывалась от вопросов:

– Он это был или не он?.. И кто это был, если не он?

* * *

Вскоре мы получили ответы на эти вопросы.

Это был Азми-бей. Начальник константинопольской полиции, вали Бейрута, которому после того, как он расправился с армянской интеллигенцией, поручено было покончить тем же кровавым методом и с сирийской. И он оправдал возлагавшиеся на него надежды.

Наше разочарование было несколько смягчено тем обстоятельством, что нам удалось определить еще один адрес. Адрес, который, возможно, вместе с магазином и домом Джемала Азми позволит выявить недостающее звено.

В ту же ночь был составлен график наблюдения, определены и распределены роли. Магазин и дом Джемала Азми, дом Азми-бея отныне находились под постоянным и строгим надзором. За всеми тремя пунктами, расположенными довольно далеко друг от друга, было установлено регулярное наблюдение. Каждый вечер составлялся план действий на следующий день, определялись график и конкретные наблюдатели, которые сменяли друг друга…

А по вечерам в ответ на свой отчет каждый выслушивал, на сколько минут он опоздал на свой пост и соответствовали ли его действия поставленному перед ним заданию. Удивительным было то, что никому из нас ни разу не удавалось заметить того, кто так педантично и строго контролировал наши действия.

Но Бехаэтдина Шакира нам встретить так и не удавалось. Это, с одной стороны, раздражало нас, а с другой – утверждало в мнении, что наши предположения о подозрительности смертников не были совершенно безосновательными.

Где и как он проводит свои дни? Почему не появляется? В каком дальнем уголке Берлина залег главный из скрывающихся здесь преступников? Неизвестно, из каких источников, но очевидно подлых, до нас доходили шепотом слухи о том, что полиции уже известны наши имена и лица и она готовится задержать на месте преступления всю группу.

Ночь, когда я узнал об этих слухах, была ужасной. Он решительно заявил, что если кто-то промолвит еще хоть слово об этом, то на следующий же день покинет Германию. Он не любил шутить и никогда не шутил во время дела. И мы вскоре стали свидетелями того, как однажды вечером он приказал одному из нас собрать свои манатки и на следующий день покинуть Германию.

– Мы прибыли сюда, чтобы отомстить за кровь миллиона армян, – сказал он. – И мы на этот раз должны сделать все для того, чтобы отомстить и не дать схватить себя. Но тот, кто не готов к тому, что его могут задержать, арестовать и даже приговорить к смерти, пусть завтра же уезжает.

И обратившись к тому, кто часто получал замечания за свою медлительность и недисциплинированность, с угрозой в голосе объявил:

– Даю тебе двадцать четыре часа на то, чтобы доказать, что осознаешь свой долг.

* * *

На следующую ночь нам предложили план, в котором прибавлялся еще один пункт – Савиньи-плац.

«Напротив Уландштрассе, – объяснил он, – от Курфюрстендам начинается улица, которая тянется на север, под железнодорожный мост, и ведет к маленькой площади, которая открывается сразу же за аркой моста. Это тихая площадь с клумбами цветов. Здесь днем гуляют матери, гувернантки с детьми, они сидят на скамейках, читая или вышивая. На одной из улиц, отходящих от этой площади, Гролманштрассе, в доме номер 22 скрывается Бехаэтдин. Возле одной из цветочных клумб есть скамейка, сидя на которой, можно наблюдать за домом 22».

В эту ночь мы расходились уверенные в том, что теперь уже скоро встретим главного из приговоренных и сможем узнать его и изучить его привычки.

И мы не ошиблись.

После полудня медленно, как бы прогуливаясь, пересекаю Курфюрстендам, иду сменить Т. на посту на площади Савиньи. Не дойдя до моста, сталкиваюсь лицом к лицу с тем, чей облик запечатлен в моем мозгу. Бехаэтдин не предпринял никаких попыток к тому, чтобы хоть как-то изменить свой внешний вид. Он был точно таким, как на фотографии. Высокий, широкоплечий европеец, в котором не было ничего турецкого.

Не знаю, что я почувствовал в этот момент. Я просто окаменел. Только какой-то внутренний инстинкт заставил меня уставиться в витрину магазина, в которой я, естественно, ничего не видел. Казалось, я был полностью поглощен ее рассматриванием.

И когда Т., шедший за ним с невинным видом, поравнялся со мной, Бехаэтдин уже пересек широкий проспект Курфюрстендам и вступал на Уландштрассе.

Мы поняли друг друга. Нельзя было упускать его. Т. легко, то останавливаясь перед витринами, то ускоряя шаги, догнал его. А я в отдалении следовал за ними.

Мы шли долго, более получаса, пока он не прошел мимо дверей Джемала Азми и не вошел в дом Азми-бея.

Это было последнее доказательство того, что это именно Бехаэтдин.

И вечером, когда мы отчитывались, он, удовлетворенно вздохнув, с улыбкой в глазах, только сказал:

– Все это мне уже известно.

* * *

– Слушайте внимательно, чтобы ничего не упустить, – так он начал. – Сейчас, когда нам известны их адреса и лица, я вам должен сообщить следующее:

Во-первых, на этот раз мы должны покарать по меньшей мере двоих.

Во-вторых, акция должна быть проведена непременно ночью. Ибо мы должны приложить все усилия к тому, чтобы с нашей стороны не было жертв, даже арестованных. На этот раз мы не можем ожидать той благосклонности, которая была проявлена в случае с Талаатом.

В-третьих, теперь мы должны ждать, пока они не соберутся вечером где-то, кроме дома Бехаэтдина, и выйдут в темноте группой. Среди них обязательно должен быть Бехаэтдин. И суд должен состояться по меньшей мере над двумя.

Мы разошлись, получив задание на следующий день. В ожидании того дня, который для них должен был стать последним, а для нас победным.

* * *

Все три пункта наблюдения – квартиры Азми-бея, Джемала Азми и Бехаэтдина – расположены были, можно сказать, по прямой линии, на расстоянии получаса ходьбы. Дом Джемала Азми находился посередине. Так что в случае сбора в его доме, расходясь, они должны были направиться: Азми-бей – к югу, а Бехаэтдин – к северу. В случае сбора в доме Азми-бея Джемал Азми и Бехаэтдин вместе должны были дойти до дома Джемала Азми, после чего Бехаэтдин должен был продолжить свой путь в одиночестве.

И поскольку Бехаэтдин обязательно должен был быть одним из двух, мы не должны были упустить случая, когда они соберутся на вечернюю встречу в одном из двух домов на Уландштрассе.

Шаг за шагом были измерены улицы, выходящие на Уландштрассе. Улицы Берлина имеют одно неудобство. Они расположены так далеко друг от друга, что трудно, свернув на ближайшую улицу, замести следы.

Расчеты показывали, что самым удобным местом для приведения приговора в исполнение был вход в дом Джемала Азми. Расположен он был вблизи от угла Людвигштрассе, слева и справа от которого открывались другие улицы, причем одна них, ведущая на юг, расположена была очень близко.

После знакомства со всеми этими деталями было решено, что суд должен свершиться у дома Джемала Азми.

Они должны выйти группой, безусловно, и Джемал Азми должен был, в соответствии с восточной вежливостью, сопровождать их. Не было никаких сомнений в том, что, в соответствии с той же восточной вежливостью, они должны были, прежде чем разойтись, хотя бы несколько минут поговорить на улице. А если бы они собрались в доме Азми-бея, то Бехаэтдин и Джемал Азми неизбежно должны были вместе пройти путь до дома, в котором жил последний. В этом случае надо было следовать за ними до условленного места. В обоих случаях револьверы должны были выполнить вынесенный приговор: непременно двое, и один из них – непременно Бехаэтдин.

План был готов, место определено, пути отхода изучены…

ГОДОВЩИНА ТАЛААТА

Вероятно, 15 марта могло изменить нашу программу и подтолкнуть нас, с учетом всех обстоятельств, на самые дерзкие шаги, если бы мы хотя бы за день могли узнать о том, что должно было произойти в доме вдовы Талаата в день годовщины его убийства.

Виновный в том, что известие не было получено вовремя, чуть не был изгнан из Берлина. Так был возмущен и разгневан наш руководитель вечером 16 марта, когда узнал о состоявшемся накануне вечером сборище на Гартенбергштрассе, 4.

Кто бы мог представить, что и турки имеют обычай справлять панихиду по своим покойникам! Это оказалось для нас неожиданностью. В этом было и объяснение того, почему во всех взятых под наблюдение пунктах прошлой ночью не горел свет.

Вся нашедшая убежище в Берлине банда преступников-палачей собралась в доме Талаата помянуть покойника. Был совершен религиозный обряд, мулла прочитал отрывки из Корана. Помянули память великого визиря и его великие деяния. Высказали слова утешения вдове Талаата и, выпив по чашечке черного кофе, разошлись. Молодые направились в кафе, а сверстники Талаата – замышлять новые злодеяния…

Никто не может представить того, что могло бы случиться этой ночью, если бы армянские мстители были готовы встретить преступников во главе с Бехаэтдином при выходе из дома Талаата.

Нет никаких сомнений, что годовщина смерти Талаата была бы отмечена достойно, если бы даже при этом пролилась и наша кровь.

Он решительно заявил:

– Еще одно такое упущение, и виновник более не будет иметь никакого отношения к нашему делу и немедленно покинет Германию.

И когда я уходил в этот вечер, перед моими глазами неотвязно представала волнующая мне душу картина. Картина, полотном которой был проспект Гартенберг, а точнее то место, где распласталось тело Талаата и где ровно год спустя груда трупов должна была возвестить миру о том, что армяне, о муках и страданиях которых он забыл, осуществляют свое правосудие.

Отправиться спать было немыслимо. И когда я входил в «Регину», чтобы снять усталость рюмкой спиртного, в мерцании света я увидел Экмеля, сына Джемала Азми, прижавшегося к полногрудой немке…

ГРЮНВАЛЬДСКАЯ НОЧЬ

Грюнвальд – западное предместье Берлина, известное своими великолепными виллами. Здесь, в мирной зелени садов, жили только состоятельные люди. Виллы окружены садами, а сады – высокими стенами, скрывающими от глаз простых смертных жизнь обитателей этих вилл.

Здесь находилась и вилла Энвер-паши, в которой жила султанша госпожа Энвер с двумя маленькими сыновьями, имея при себе в качестве охранника брата Энвера, якобы учившегося в Берлине.

Мы не уделяли внимание вилле Энвера, так как Энвер давно уже покинул Германию и находился в Афганистане, где продолжал начатое им дело – присоединение Афганистана к Турции. У Кемаля и Энвера, несмотря на личную вражду, была общая программа. И Энвер, оставив султаншу на собственной вилле, уехал из Берлина. Мы решили посмотреть эту виллу из простого любопытства.

Невозможно было представить, чтобы турецкие главари, проживавшие в Берлине в одном районе и, как нам было известно, проводившие свои ночные сборища и тайные совещания по одному из адресов в этом же районе, могли использовать для своих встреч виллу Энвера. Однако стало известно – как сообщил он нам в эту ночь, приказав неожиданно осмотреть наши револьверы и следовать за ним, – что Джемал-паша, третий член триумвирата наряду с Талаатом и Энвером, вернулся из Парижа и остановился на вилле Энвера. Здесь в этот вечер и должна была состояться встреча, на которой он должен был представить свой отчет.

Мы знали, и это уже было проверено, что Джемал-паша пятнадцать дней назад приехал из Мюнхена, где он жил, в Берлин. Было созвано заседание, ибо в эти дни в Париже должна была пройти встреча министров иностранных дел стран-союзников. На этом заседании в Берлине было принято решение послать в Париж своего представителя, который должен был воздействовать на ход встречи. И поскольку Джемал-паша всегда считался человеком союзников, в частности, имел репутацию франкофила, то эта миссия была поручена ему. Все это было проверено, и об отъезде Джемал-паши в Париж мы знали достоверно.

Известие это делало вероятным проведение нового заседания на вилле Энвера в эту ночь. Естественно, что Джемал-паша должен был отчитаться о результатах своей парижской миссии. И так как ничего необычного в том, что он мог остановиться у султанши, не было, истинность этого известия становилась несомненной.

«Это была последняя миссия Джемал-паши, – сообщил информатор, – так как он вскоре должен выехать в Москву, а оттуда на Кавказ и в Афганистан, чтобы присоединиться к Энверу. За ним должны последовать Джемал Азми и другие, роли которых уже определены. А доктор Назым останется в Москве, чтобы оттуда способствовать их делу и обеспечить поддержку Москвы».

Так что в эту ночь армянские мстители могли получить возможность самим ответить на этот отчет, в результате которого, каковы бы ни были их планы, должна была пролиться кровь сохранившегося армянства.

Приказ был краток:

– Если подтвердится, что они собрались в Грюнвальде, то вся группа без каких-либо колебаний должна быть уничтожена при выходе с виллы Энвера.

И мы твердо решили, что в эту ночь покой Грюнвальда будет нарушен любой ценой, да так, чтобы души замученных турецких армян возликовали.

Уединенность Грюнвальда, безлюдность его ночных улиц придавали нам уверенность в том, что, отомстив, мы исчезнем бесследно. Неудобство же заключалось в том, что появление здесь неизвестных лиц могло вызвать подозрение у любого случайного прохожего. Однако подобная доля риска присутствует в любом, даже, казалось бы, самом надежном деле.

И мы не могли придавать значение подобным вещам. Наш долг – выполнить приказ.

Настроение у нас было приподнятое, мы были даже веселы. Мы были почти уверены, что застанем группу здесь, ибо наши дневные наблюдения показали, что в этот день Джемал Азми в своем магазине вовсе не появлялся и ни один из находившихся под нашим наблюдением не посещал известные нам пункты. Значит… они точно собрались в Грюнвальде.

Мы добрались до Грюнвальда в половине одиннадцатого. План действий был составлен мгновенно. Мы должны были ждать его условного знака. И мы – пальцы на курке – заняли определенные нам позиции.

Как тягостны были эти минуты! Никогда в жизни ожидание не было для меня столь гнетущим.

Полтора часа ждать каждую минуту сигнала… и так и не дождаться его… Ждать, что в любой момент можешь быть обнаружен…

Если бы стрелять было бы так же трудно, вероятно, ни одна рука не смогла бы нажать на курок…

* * *

Боже мой, каким тяжелым было наше возвращение в Берлин! Сердце готово было разорваться. Тяжелее, чем полуторачасовое ожидание. Мы были уверены в победе, теперь же все надежды рухнули… Как будто эта надежда была последней…

Их там не было.

Так что, если даже полученные сведения и были верны, одно из них оказалось все-таки неверным. А для нас именно оно было главным: то, что этим вечером они должны были собраться на вилле Энвера. И если даже верно было то, что они там собрались, ошибочно были указаны день и час…

Может быть, мы опоздали? Однако факт оставался фактом: отправившись после стольких волнений, подготовки, исполненные надежды, мы возвращались подобно потерпевшим сокрушительное поражение.

Когда мы расходились, он только улыбался. Вымученной улыбкой, которой надеялся скрыть ад, царивший в его душе. Но это была и улыбка, которая давала нам новую надежду.

* * *

Наступил апрель. Погода становилась все более приятной, однако охватившая нас напряженность не позволяла оглядываться вокруг и наслаждаться ароматом свежей зелени.

Испытанное нами дважды разочарование делало наши действия и передвижения все более дисциплинированными. Третье разочарование могло привести к непредсказуемым последствиям, и лицо его с каждым днем становилось все жестче и мрачнее.

Я не сомневался, что и у других, как и у меня, не раз мелькала мысль о том, что лучше было бы внести изменения в принятое решение и удовлетвориться только одним преступником. Это значительно облегчило бы нашу задачу, ибо уже не раз представлялся удобный случай для этого. И он, вероятно, догадывался об этих наших мыслях, рожденных нетерпением, так как постоянно повторял: категорически запрещается стрелять в одного, особенно если этот один – не Бехаэтдин Шакир.

Нам оставалось только стойко переносить эти муки нетерпения и продолжать слежку до тех пор, пока не представится случай. «Не волнуйтесь, ребята, случай этот близок, – говорил он, хотя его дыхание и выдавало скрываемое волнение. – Ибо этой акцией мы должны завершить наши действия в Германии и это завершение должно быть ознаменовано больше чем одним трупом преступника».

* * *

14 апреля, пятница. Страстная пятница.

Когда он появился в условленном месте, лицо его было столь мрачным, что можно было только предположить, какая буря бушевала у него в душе. Выслушал отчеты. И когда очередь дошла до С., он едва дал ему закончить. Словно молния блеснула в его глазах.

– Вот уже который раз я замечаю, что ты не только делаешь что-то не так, но и сочиняешь вымышленные истории. Вот тебе на дорожные расходы до города… и чтобы завтра вечером тебя не было ни в Берлине, ни в Германии.

И вложил ассигнации в руку, которую тот механически протянул.

Мы были ошеломлены.

То, что С. явно и довольно часто нарушал свои обязанности, было, конечно, правдой. Теперь же он выяснил, что С. использовал свое пребывание в Берлине и для каких-то личных торговых дел. Но мы не ожидали, что он прибегнет к таким крутым мерам.

Ни один из нас не произнес ни слова, никто не вмешался.

Потом, когда все было кончено и мы встретились в Константинополе, я как-то спросил: не слишком ли ты был суров, ведь это были дни, когда мы в любой момент могли приступить к реализации программы, как, кстати, это и случилось? И только тогда он объяснил мне, что мера эта была необходима, тем более что дело было не только в том, что С. уклонялся от своих обязанностей. Оказывается, имелись веские причины подозревать, что С. также желал, чтобы программа наша вообще не была реализована. И намеревался объяснить провал операции деморализованным состоянием ребят, которое сам и пытался вызвать, рассказывая небылицы о том, что за ним и за всеми нами следит полиция, и т. д. Это подозрение в тот день вспыхнуло в нем с особенной силой, так как он получил шифрованное письмо, в котором повторялись небылицы С. и содержался приказ: раз уж дело выглядит столь сомнительным, то лучше осуществление программы отложить, а ребят вернуть туда, откуда они приехали.

В этот день, 14 апреля, мы разошлись в подавленном состоянии, нервы у всех нас были на пределе.

* * *

17 апреля. Первый понедельник после Пасхи. День поминовения усопших.

Берлин сегодня выглядит так же, как и любой христианский город. Все отправляются на кладбища, в руках букеты цветов.

А мы работаем по строгому распорядку. Наши усопшие далеко-далеко, в пустынях. И ждут они от нас не цветов, а крови их убийц.

Верите ли вы в сны? Я – верю. Сны часто оказываются пророческими. Я расскажу вам сон, о котором он поведал нам в этот понедельник.

– Я видел во сне, будто я пошел в церковь (он засмеялся, засмеялись и мы, так как знали, что он никакого отношения к церкви не имеет). Был праздник. Была литургия. Дело происходило в Берлине, церковь была немецкой. Но внутри ее все было в точности, как в армянской: алтарь ярко освещен, перед главным алтарем проповедник, одетый как армянский вардапет, пение и обряд армянской церкви. Народ, столпившись, наблюдает за службой, которая идет на немецком языке. А я, очарованный, исполненный сладкого блаженства, слежу за литургией, поглощенный церковной музыкой, не обращая внимания на слова.

Вдруг очень отчетливо слышу слова и мелодию:

– Хвали, Иерусалим, Господа…

Это ведь наш церковный похоронный псалом, закричал я и проснулся…

– Ребята, приготовьтесь, литургия должна свершиться. Этот сон – оповещение, – сказал он, и лицо его светилось.

* * *

Около пяти часов мы уже проводили Джемала Азми, шедшего своей величественной походкой паши, до дома Азми-бея. К шести часам мы сопровождали вдоль всей Уландштрассе Бехаэтдина Шакира с супругой. И они вошли в дом Азми-бея.

Семейный визит в этот час позволял предположить, что этот вечер они собираются провести вместе. Пообедают, повеселятся, наверняка будут вспоминать и те дни, когда они уничтожали армян.

И если наше предположение окажется верным, то в эту ночь мы устроим поминки по нашим усопшим. И для того чтобы наше предположение подтвердилось, надо было следить за домом Азми-бея самым внимательным образом. И мы впились в него немигающими глазами.

А вот и прекрасная госпожа Талаат. Теперь на ней нет и следов траура. Улыбчива и весела, как этот солнечный апрельский день.

Восемь часов. Никто пока не вышел.

Значит, они действительно решили провести вместе веселый вечер. А из окон второго этажа, где расположена квартира Азми-бея, льется свет.

«Этой ночью все должно быть закончено, любой ценой», – таково было его последнее указание. Уже определены позиции, которые нам надо занять, улица, по которой мы должны скрыться. Затем обязательно на такси до Унтерденлинден, а оттуда – каждый до своей квартиры, и опять же на такси. Собраться мы должны были на следующий день.

Мы знали, что подобные сборища у них раньше 11 часов не заканчиваются.

Еще три часа, и какие три часа!..

Мы действовали спокойнее и расчетливее, чем в грюнвальдскую ночь. Ибо теперь мы точно знали, что они здесь, за этими стенами, и выйдут вот из этих дверей, обязательно выйдут. Но словно магнитная сила пригвоздила стрелки часов и словно стрелка эта пригвождена к моему сердцу, которое вращается вокруг нее подобно лопуху, следующему за солнцем.

Не выдержав адского гнета ожидания, мы оставили свою позицию, где должны были ждать, пока он не пройдет по противоположному тротуару, что должно было послужить сигналом о появлении группы.

Мы не сомневались, что не упустим их, так как шли мы к дому Азми-бея по тому тротуару, по которому неизбежно должна была пройти группа.

Перешли улицу. Наши взгляды встретились. Мы поняли друг друга. Приказ был решительным. И мы – вновь на своих позициях.

Группа прошла перед нами, когда переходила улицу, которая в двухстах метрах от дома Джемала Азми выходила на Уландштрассе. Мы вышли им навстречу, словно случайные прохожие, свернувшие с ближайшей улицы.

Впереди шагал Рухси-бей, отвратительный тип, живший в доме г-жи Талаат и служивший ей в качестве секретаря. Жены Джемала Азми и Бехаэтдина Шакира в сопровождении своих детей шли отдельной группой, а за ними следовала г-жа Талаат, по обе ее стороны – Джемал Азми и Бехаэтдин. Они были увлечены горячей и веселой беседой.

Оттолкнуть г-жу Талаат и всадить две пули в две головы заняло всего лишь мгновение. Когда два трупа упали друг на друга, за секундным каменным молчанием последовали стенания и крики: «Папа! Папа! Папа!».

Как это случилось, не знаю. Заметил только, что упал и Т., револьвер его отлетел в сторону. А г-жа Талаат, не обращая внимания на вопли и плач остальных, склонившихся над трупами, пытается схватить Т.

Дуло моего пистолета, приставленное к ее груди, заставило ее отпрянуть. И вновь – шаг вперед и попытка схватить Т. Новая попытка – и снова угроза, пока Т. с невероятной ловкостью не отпрыгнул в сторону.

Еще одна пуля – в электрическую лампочку – промах. Но мы уже на Людвигштрассе, а несколько поздних прохожих еще не пришли в себя от потрясения.

А когда плач и крики о помощи привели их в чувство и стали открываться окна, мы уже были далеко. Улицы Берлина выглядели вполне обычно, когда такси везло меня на Унтерденлинден, а затем другое такси – на мою квартиру.

Я чувствовал себя легко, будто гора, сдавливавшая грудь, наконец-то свалилась с меня. Я был уверен, что пуля моя была смертельной.

Возмездие свершилось, обет мой, данный армянским мученикам, – исполнен.

ПОСЛЕ РАСПРАВЫ

Мы свое дело сделали. Теперь дело было за немецкой полицией. В ту же ночь, когда наши пули поразили двух чудовищ, их трупы были отвезены в морг и в ожидании вскрытия брошены среди трупов простых покойников. А полиция со своими собаками шла по нашим следам, однако, пройдя несколько улиц, собаки остановились в растерянности, как путник, заблудившийся в пустыне.

«Севейдж», который после выстрела в голову Джемала Азми выпал из рук Т., был найден на месте и подтвердил правильность информации Министерства иностранных дел об отправке в Берлин армянских террористов.

На следующий день в палисаднике одного из домов на восточной оконечности Людвигштрассе найден был и револьвер «Манлихер», из которого была выпущена пуля, насквозь пробившая череп Бехаэтдина.

Не было ничего удивительного в том, что пуля из «Севейджа» застряла в голове Джемала Азми. Тот, кто видел его квадратный череп, вероятно, очень удивился бы, если бы она вылетела из него. Но нашей целью была не дырка во лбу, нам надо было покарать преступника, и мы это сделали.

Пусть полицейские со своими собаками бегают по улицам, пусть полицейские в доме Джемала Азми собирают льющиеся сквозь плач и стоны информацию и описания, а в полиции, где допрашивают свидетелей, горит до утра свет.

В эту ночь, едва добравшись до постели, я заснул таким блаженным сном, каким, вероятно, не спал никогда в жизни. Я спал сладко, как беззаботный младенец. Ни усталости, ни сомнений, ни страха… я даже не думал о том, что на свете существуют полиция и розыск. Словно я вернулся с пирушки и выпитое вино опьянило меня. Но что может быть более опьяняющим для мстителя за кровь миллиона жертв, чем кровь преступников!

На следующий день мы, как и договорились, встретились в Английском кафе. Мы разговаривали только взглядами и улыбками. Тем же вечером мы узнали всю историю из газет, получили новые указания и расстались.

Нам, например, было интересно прочитать в газетах о таком эпизоде.

Оказывается, сегодня рано утром Экмель, сын Джемала Азми, позвонил одному из своих приятелей и сообщил, что вчера ночью, вернувшись домой, он обнаружил там трупы своего отца и Бехаэтдина Шакира. Он все время повторял: «Убийцы Талаата добрались, наконец, до моего отца…»

Мы только рассмеялись.

* * *

У полиции и газет не было никаких сомнений в том, что террористами были армяне. Газеты единодушно заявили, что убийцы Талаата спустя год возобновили свою деятельность в Берлине. И гневно обвиняли полицию в том, что она, будучи предупреждена о прибытии террористов в Берлин, не предотвратила преступление. Они писали, что Германия превратилась в поле боя между армянами и турками, и требовали от полиции любой ценой найти террористов и положить конец их деятельности… «Пусть армяне мстят в других странах», – писали они. А туркофилы добавляли: «Если бы в прошлом году Тейлирян не был оправдан, его друзья вряд ли решились бы на это новое преступление».

И хотя и на этот раз вспомнили о зверствах турок, однако возмущение было всеобщим. Во-первых, немцы не желали смириться с тем, что их столица превратилась в арену армянской мести, и, во-вторых, они считали, что два трупа и бесследно скрывшиеся террористы подрывают престиж их полиции. Ставшее известным обстоятельство, что полиция была заранее уведомлена о готовящейся акции, делало их критику особенно жесткой, а полицию заставляло действовать с еще большим рвением, ибо ей необходимо было восстановить свой пошатнувшийся авторитет.

Немедленно был отдан приказ взять под строгий контроль границы и доставлять в Берлин всех армян, пытающихся пересечь границу.

Во все города было разослано указание выявить и выслать в Берлин для проведения расследования тех армян, которые выезжали в Берлин на празднование Пасхи. Домовладельцы, сдающие в аренду комнаты, обязаны были сообщить полиции об отсутствовавших в те дни квартирантах-армянах.

Все армяне, прибывшие в Германию в последние два месяца, должны были явиться в полицию для допроса.

Эти и другие распоряжения свидетельствовали, что у них не было никаких сомнений: террористы были армянами. Так что необходимо было предотвратить их выезд за пределы Германии, причем все были уверены, что террористы в конце концов будут схвачены, так как г-жа Талаат заявила, что она, безусловно, узнает их, ибо видела обоих вблизи: одного – когда пыталась схватить его, другого – когда он угрожал ей револьвером.

Каждого армянина, которого доставляли в полицию, предъявляли для опознания г-же Талаат. И допросив, освобождали только после того, как она соизволяла объявить, что, мол, нет, это – не он.

Так, в какие-то два дня полиция проверила более пятидесяти проживающих в Берлине армян. Все они, однако, выходили из полиции улыбаясь и смеясь и, едва переступив порог, запевали патриотические песни, словно желая сказать: жаль, что я не один из них, и если законы Германии не позволяют зачислить меня в их ряды, то все равно – душой мы вместе с нашими братьями-мстителями. И немецкая полиция вынуждена была слушать песни, слов которых она, конечно, не понимала, но о смысле которых догадывалась. И скрежетала зубами от бешенства…

А мы?

В полицию мы не пошли. Мы спокойнее и безмятежнее, чем до 17 апреля, как туристы, наслаждались Берлином, лишь по вечерам интересуясь, принято ли решение о нашем выезде из Германии.

* * *

Как-то вечером он показал нам фотографию и шутливо спросил:

– Посмотрим, узнаете ли их?

Мы взглянули и рассмеялись. Это были фотографии Бехаэтдина и Джемала Азми, лежавших под белыми простынями в стоящих рядом кроватях. У Бехаэтдина на лбу темное пятно – оставленный мною след. Рядом вдовы – со скорбными лицами, а ведь когда-то наверняка веселились при виде армянских вдов. В тени – господин в шляпе. Не было необходимости ни спрашивать «откуда?», ни ждать ответа.

Однако самым интересным было то, что на стене над кроватями висел крест.

Наши пули не только уложили палачей армян-христиан, постоянно клявших крест, но и уложили их под крест, который они так презирали…

Он рассказал, что это часовня при морге. Родственники убитых не пожелали, чтобы они оставались среди других покойников, и потребовали оказать им достойное пашей уважение. И их трупы перенесли в часовню. Родственники потребовали убрать крест, так как убитые были мусульманами. Но немцы отвергли попытку поставить мусульманство убитых выше креста, и поскольку турки были не у себя в Константинополе или Трапезунде, то вынуждены были уложить под сень креста его ненавистников.

Победа или унижение креста?..

Картина эта постоянно у меня перед глазами. И она льстит моему отношению к кресту.

Если победа, то слава смертоносной пуле!

* * *

Полиция продолжала действовать так же энергично. Газеты изредка подогревали царившее в обществе возмущение, так как дни проходили, а сообщение об аресте террористов все не поступало.

Турки делали все, что возможно, и призывали полицию продолжать поиски. Не удовлетворившись действиями полиции, они обратились в частные агентства и наняли частных детективов. Персы, число которых в Берлине было не очень велико, но которые играли важную роль в сфере торговли, побуждаемые религиозными чувствами, также активно участвовали в поисках и не жалели на них средств…

Так составилась целая армия для борьбы с «Немезисом», в распоряжении которого, как предполагалось, также имелась целая армия. Они пытались убедить в этом и полицию, которая постепенно начинала проявлять сомнения. Несчастные, они в своем страхе и предположить не могли, что сила этой армии не в ее количестве, а в духе армянских мстителей.

Паника с каждым днем все усиливалась. И до нас доходили слухи, что Азми-бей (вали Бейрута) и остальные преступники уже оставили свои квартиры. Джемал-паша на следующий же день выехал в Мюнхен, где он жил и где чувствовал себя в большей безопасности. Этот удар, несомненно, ускорил его отъезд в Афганистан, к Энверу, до которого, однако, он так и не добрался – в Тифлисе его настигла пуля армянского мстителя, от которой он бежал из Берлина.

В минуту отчаяния они созвали собрание и, не надеясь уже на немецкую полицию, обратились с просьбой к Мустафе Кемалю разрешить им вернуться в Турцию, ибо «отныне – ни в одном из уголков мира, кроме своей родины, мы не можем чувствовать себя в безопасности от армянских преступников…»

С другой стороны, они разрабатывали программы по поимке террористов, в случае же неудачи надеялись отомстить, хотя бы оклеветав несколько армян. Мы слышали, что были даже названы конкретные имена этих армян. Узнав об этом, мы только рассмеялись, ибо от души хотели, чтобы они предприняли подобную попытку, пока мы в Германии и полиция бессильна развязать этот узел.

Персы указывали на В., который был известен в Иране своей революционной деятельностью, и уверяли полицию, что он непременно должен иметь отношение к этому делу. В этом проявлялось их стремление принести в жертву хоть одного армянина, и они должны были бы предпринять нечто подобное даже в том случае, если бы точно знали, что никакой связи тут не существует. Правда заключалась в том, что все доносчики, как и допрашиваемые, ничего точно не знали и никакого представления об этом деле не имели. А истинных исполнителей акции никто не подозревал и никто на них не доносил. Не удивляйтесь, но это… совершенно другая история.

Турки бесились, видя, что полиция не арестовывает и не сажает в тюрьму тех, на кого они указывали. Они сожалели, что они не в Турции, где было преступлением уже одно то, что ты – армянин. И никак не могли осознать, что Германия, как бы она ни была возмущена, это не Турция.

Но если оснований для ареста и не было, тем не менее все, на кого указывали или падало подозрение, находились под строгим надзором тайной полиции.

Одним из них был Аветикян, который еще сохранял титул консула Республики Армения. Турки упорно утверждали, что этот добродушный игдырский миллионер финансировал террористическую деятельность, требовали немедленно арестовать его и обыскать консульство, где якобы обязательно будут обнаружены улики.

То же говорилось о Гринфильде, после республики, почтенном армянине, хотя и носящем фамилию отца-англичанина. И, наконец, обо всех тех, кто год назад во время судебного процесса над Согомоном, не предполагая даже о том, что случится через год, открыто явились в суд и выступили в его защиту. Для турок появился повод отомстить и за прошлое, воспользовавшись царившей атмосферой, ищущей удовлетворения в суровом наказании.

Однако немецкая полиция ответила туркам, что посол и консул, как и посольство и консульство, согласно международным законам, неприкосновенны, и удовлетворилась лишь тайным наблюдением за посетителями этих учреждений.

ИГРА СУДЬБЫ

Что такое судьба? Не знаю. Но я верю, что она существует. Может быть, это в моей армянской крови говорит восточный фатализм? Думайте что хотите. Мне, однако, кажется, что для успеха даже самой талантливой и дьявольски хитроумно задуманной программы нужно вмешательство судьбы.

Если бы судьба не была на нашей стороне, что бы еще могло затуманить мозги полицейского, в районе которого было совершено преступление, у которого даже не промелькнула мысль о том, что одним из террористов мог быть его собственный жилец? Кто бы иссушил его мозги до такой степени, что он, несмотря на напряженные полицейские поиски, резкую критику газет, ни разу не заподозрил молодого человека, арендующего комнату в его доме? И пока похожего на Т. юношу подвергали допросам и тысячам испытаний, он, пусть даже ради формальности, не привел в полицейский участок человека, разнесшего череп Джемала Азми.

Анекдот, фарсовая сцена в сыгранной нами драме, которая игралась с участием судьбы. И не странно ли, что это обстоятельство не только не заботило нас, но и, наоборот, придавало нам ощущение безопасности? И действительно, то, что Т. снимал комнату у полицейского, фактически обезопасило его.

НАШ «КОЗЕЛ ОТПУЩЕНИЯ»

Активность поисков снизилась, когда через неделю мы узнали, что из Мюнхена в Берлин доставили арестованного молодого человека (Берберяна) в качестве одного из террористов. Вдова Талаата, увидев его, решительно заявила:

– Он один из них, тот, который упал на землю и которого я пыталась задержать…

Мы рассмеялись: хорошо, что так, ибо приписать этому несчастному молодому человеку, о существовании которого мы и не подозревали, как, кстати, и он о нашем, подобный поступок было невозможно.

Но полиция была уверена, что уже поймала одного и скоро найдет и второго, раскроет организацию заговорщиков, которая, со слов турок, обрела в их сознании легендарную окраску.

А невинного молодого человека арестовали вот почему. Берберян задумал поехать на пасхальные праздники в Берлин, где в эти дни собралось много армян, среди которых были и его знакомые. Его домовладелица, истинная немка (а каждый домовладелец и швейцар в Германии – это секретный агент тайной полиции) сообщила в полицию Мюнхена о том, что ее жилец-армянин в эти дни находился в Берлине. Полиция арестовывает молодого человека и пересылает его в Берлин для предъявления госпоже Талаат. И вот госпожа Талаат утверждает, что он – один из террористов.

Когда мы покидали Германию, Берберян еще находился в тюрьме, где и оставался почти шесть месяцев, до тех пор пока все попытки доказать его вину провалились и госпожа Талаат вынуждена была заявить: «Мне кажется, что это он». И это «кажется» стало оправдательным приговором для невиновного молодого человека.

Все уловки, к которым прибегала полиция, чтобы доказать виновность Берберяна, провалились. Как-то ночью даже оцепили Уландштрассе и попытались воспроизвести сцену, разыгравшуюся здесь 17 апреля. Берберяна привезли в закрытой карете. Все было воссоздано до мельчайших подробностей в надежде, что юноша выдаст себя. Его невиновность выдержала и этот эксперимент. Но госпожа Талаат упорно настаивала на своих показаниях. И ее упорство было единственной причиной его пребывания в тюрьме.

Полиция, однако, исчерпала все доводы. И у нее появилось право сомневаться в показаниях турчанки. Г-же Талаат пришлось подчиниться давлению полиции и сменить свое «точно» на «кажется», удовлетворившись тем, что сумела продержать шесть месяцев хоть какого-то армянина в тюрьме.

Я не думаю, что это было слишком много для прекрасной госпожи Талаат, однако я больше беспокоился о том, чтобы Талаата, Бехаэтдина и Джемала Азми нам не показалось слишком много… Но беда в том, что этого действительно показалось много, и не госпоже Талаат, не туркам, а… «нашим».

* * *

Необходимо было воспользоваться тем обстоятельством, что всеобщее внимание привлечено к Берберяну. Конечно, трупы двух турок не могли стать вечными стражами немецких границ, только скорейшее преодоление которых могло поставить точку в нашей программе.

Самая большая опасность грозит тебе тогда, когда тебе кажется, что ты в полной безопасности.

Берлин уже не таил для нас никакого очарования, какой бы привлекательной ни казалась наша жизнь в этом городе. Чувство постоянно грозящей опасности делало нас все более нервными. Кто мог гарантировать, что в любой момент перед нами не предстанет полицейский и не пригласит нас в полицию?

И в этот момент, безусловно, узел был бы развязан. Ибо не случайно госпожа Талаат настаивала на том, что Берберян – один из террористов. У нее были на это основания. Берберян действительно имел некоторое внешнее сходство с Т. Это значило, что она действительно запомнила лицо того, кого пыталась задержать. Не было никакого сомнения, что она могла запомнить и лицо того, кто дважды угрожал ей револьвером…

Это обстоятельство делало наше пребывание в Берлине не только утомительным, но и неприятным, хотя нам были предоставлены свобода и средства, чтобы пользоваться ею.

Поэтому была предпринята попытка выяснить, на каком пограничном посту проверка наиболее «мягкая». Правда, с самого начала нашей программой было предусмотрено, что мы должны перейти границу под неармянскими именами, но это еще не давало несомненной гарантии. И когда эксперимент показал, что можно уйти через австрийскую границу в Вену, с души нашей словно свалился тяжелый камень.

Видимо, поимка Берберяна, якобы одного из террористов, и предположение, будто второй террорист уже скрылся за границей, способствовали тому, что полиция посчитала двухнедельные поиски достаточными. Факт оставался фактом: прежних строгостей уже не было, и необходимо было этим воспользоваться.

Было приказано готовиться к отъезду в Вену. Несколько дней потребовалось на оформление документов. В эти дни было необходимо выполнить массу формальностей как для въезда в Австрию, так и для выезда из Германии. Он также решил после нашего отъезда покинуть Берлин, нужно было проложить дорогу.

Ночью (а наши ночные встречи продолжались), когда все распоряжения были отданы, он заявил нам, что вынужден выехать прямо завтра, так как только что из достоверного источника получено известие, будто полиция разыскивает человека с его фамилией.

Потеря нескольких дней на выяснение того, его ли в действительности ищут, могла обернуться непростительной ошибкой. Поэтому он весь день спешно отдавал распоряжения, чтобы на следующий день вечером выехать в Бельгию. Он приказал нам подождать несколько дней и, получив от него записку из Брюсселя, немедленно выехать в Вену, оттуда в Софию и там ждать его, чтобы, наконец, испытать истинную радость от свершенного возмездия.

При расставании он расцеловал всех нас. В этом поцелуе была уверенность в окончательной победе. Лично я, однако, не сомневался, что неудача может нас настигнуть в последнюю минуту.

Вот что выяснилось позже, когда мы уже покинули пределы Германии.

Оказывается, несколько недель назад в Берлин по торговым делам приехал армянин-измирец, носивший ту же фамилию, что и он. И поскольку полиция особенно интересовалась новоприбывшими армянами, его начали разыскивать для допроса. Сходство имен навело информатора, который не подозревал, что разыскивается какой-то торговец, на мысль, будто полиция напала на след. И это было вполне возможно, если бы наше мнение о способностях немецкой полиции было бы верным. Но во всяком случае на этот раз она не оправдала своего авторитета.

В этот опасный момент у нас не было времени проверять способности немецкой полиции. Это не входило в нашу задачу.

Через два дня мы получили записку, которая свидетельствовала, что немецкая полиция опоздала, если бы даже тот, кого она разыскивала, был именно он.

А еще через несколько дней поезд вез нас к австрийской границе.

Когда мы, пройдя таможню, ступили на австрийскую землю, мне показалось, что я вышел из тюрьмы на свежий воздух. Эту тюремную тяжесть я почувствовал только сейчас, ибо выполнение священного долга возмездия не позволяло мне ощущать ее в самом Берлине.

Арам Ерканян. «Как мы отомстили». Составитель Шаан Натали, Лос-Анджелес, 1949.