Согомон Тейлерян: Воспоминания

МЕЦ ЕГЕРН

В апреле [15 апреля 1916 года] русские заняли Трапизон [Трапезунд], а в середине июля [1916 года] – Ерзнка [Эрзинджан]. На Эрзрумской равнине повсюду можно было встретить детей, превратившихся в скелеты и одичавших, большая часть которых обитала на развалинах армянских деревень. Встретив нас, они дрожали, как осенние листья, и требовалось немало усилий, чтобы объяснить им, что отныне им не угрожает никакая опасность. Они позабыли язык, позабыли о своей армянской и вообще человеческой принадлежности. В Хнусе таких набралось около двухсот.

Забота о сиротах повсюду стала первоочередным делом. Каждая сиротиночка воспринималась как кирпичик для возрождения нации. Я стремился как можно раньше завершить свою работу, чтобы отправиться в Ерзнка. В конце августа у нас объявился Овнан, бежавший вместе с Мурадом, а теперь приехавший по железной дороге Батум-Тифлис-Карс и направлявшийся к Мураду. Я отправился с ним и Сааком Карнеци.

Дорога была запружена бесчисленными воловьими упряжками, перевозившими под охраной русских солдат боеприпасы и продовольствие. Мы устроились в двуконной телеге Союза городов, которая должна была вернуться с сиротами, собранными в Ерзнка.

Добрались до Мамахатун. Здесь произошли большие перемены: построены огромные деревянные продовольственные склады, общежития. Площадь была запружена бычьими, лошадиными повозками, солдатами, боеприпасами. Здесь мы оставались не дольше часа. Чем ближе мы приближались к родным местам, тем большее волнение охватывало меня.

На следующий день перед нами предстали казармы, сооруженные на месте пересечения дорог в Трапизон и Карс, над которыми развевался российский флаг. Чуть ниже солнце освещало купола церквей Сурб Ншан (Св. Знамения) и Сурб Пркич (Св. Спасителя).

Уже к вечеру въехали в Ерзнка. В турецком квартале дети в густой пыли бежали за нашими повозками. Под стенами, в тени видны фигуры сидящих на корточках, погруженных в свои думы турок. Проходящие по улицам турчанки покрыты чадрой.

Выезжаем на центральную площадь, где над зданиями штаба, мэрии развеваются российские флаги. Как будто ничего не случилось, только власть переменилась.

Однако иллюзия длилась недолго.

Когда наш возница свернул вправо, передо мной раскинулась пустынная церковная площадь, та самая широкая площадь, которая всегда была заполнена народом. Справа одиноко возвышалась осиротевшая церковь Св. Саргиса. Прямо напротив – наш дом. Спрыгнув с повозки, бегом направился к нему, однако какое-то острое, беспокойное чувство остановило мой бег, ведь неопределенность была предпочтительнее того, что я мог там увидеть. Свернул налево – к центральной школе, церкви Сурб Еррордутюн (Св. Троицы), резиденции епископа.

Центральная школа превратилась в больницу-приют. Заведовал ею врач Аршак Погосян – широкоплечий, чуть-чуть сутулящийся, со спокойными и умными глазами симпатичный человек лет сорока. Мои ожидания оказались напрасными: среди сирот никого из наших не было. Вообще из Ерзнка уже никого не было, оставались только дети из районов. Оставались, правда, только две-три семьи, среди которых и наши соседи Тарикяны. Вышел, не зная, что мне делать. Перед нашим домом стоял офицер.

– Чего вам надо? – крикнул он.
– Это наш дом, хотелось бы осмотреть…
– Этот дом ваш?
– Да…
– Откуда вы едете?
– Из Эрзрума.
– Доброволец?
– Нет. Чиновник из Союза городов [России].
– Ваши родственники оставались здесь?
– Да.
– А теперь?
– Не знаю…

Наш дом был превращен в общежитие, но внутри никого не было. Часть задней стены дома была разрушена. В подвальном этаже помещения для дров, сена, муки, фруктов, пекарня, кухня были заполнены незнакомыми вещами. Наверху, в большой комнате, в которой мы проводили время, обедали, ужинали летом, размещены были скромные солдатские постели. Из моей маленькой спальни вышел солдат и что-то сказал мне. Горло сжималось, я еле сдерживал слезы. Спустился вниз. Вышел. Деревья, высившиеся вокруг дома, словно старые и верные друзья, выстроившись в ряд, смотрели на меня. Я знал все гнезда на них и понимал щебетанье птиц. Я бросал им из окна шарики из хлебного мякиша.

Здесь теперь жизни не было. Исчезло, как сон, все напоминающее о детстве. Лишь в глубине сада сохранился нетронутым уголок, где в детстве Аветис набрасывал на плечи черную шаль матери и, подражая священнику, пел шараканы. Но теперь здесь возник большой холм, покрытый свежей зеленью. Откуда он взялся? Ведь деревья были на своем месте… И вдруг дрожь сотрясла меня, я почувствовал запах человеческой крови… С отвращением бросился прочь, но упал…

Когда я пришел в себя, уже смеркалось. Дрожа вышел из сада. Над деревьями на площади с шумом парили вороны. В голове царил хаос, и я не знал, куда идти. Словно при высокой температуре, озноб периодически сотрясал меня. Во дворе Тарикянов я заметил кого-то, напомнившего мне старшего брата Мисака. Это было так невероятно, что я не смел подать голос… Но это был он! Растерянно посмотрел на меня, выбежал на улицу и схватил меня в свои объятия. Он приехал из Сербии неделю назад, чтобы найти кого-нибудь из наших… Он не стал расспрашивать меня, будто знал, что я не мог не приехать. Но внимательно всмотревшись, тревожно спросил:

– Болен?
– Нет, вчера в дороге немного простыл.
– Зайдем в дом, я живу у Тарикянов.

Он сам, жена, дети. Я помню их. Они думают, что брат нашел меня. Тарикян обнимает меня, жена плачет от радости… Чай, сыр, хлеб, вареные яйца, привычные церемонии гостеприимных хозяев, но в … полуразрушенном и пустом доме.

Они бежали и чудом спаслись от смерти. Долго бродили по ущельям Дерсима, попали к курдам, которые пощадили их с условием, что примут ислам. Еще свежи воспоминания, и господин Тарикян испытывает внутреннюю потребность рассказывать всем о пережитых ужасах, о том, как ему удалось выжить. Брат слушает его с напряженным вниманием, задавая попутно вопросы о зловещей роли начальника городской полиции Мемтух-бея, о массовых избиениях в Кемах-Богазе и других подобных случаях. Мне хотелось бежать, бежать отсюда, но куда?..

Жена, вероятно, почувствовала мое состояние и предложила подняться наверх, отдохнуть. Единственное окно комнаты, отведенной на втором этаже Мисаку, выходило в сад дома брата моего отца, с которым были связаны бесчисленные воспоминания детства. Густые тучи плыли по небу, закрывая луну. Я закрыл створки окна и лег в постель, но ветхое одеяло не грело. Голова болела, тело – знобило. Встал и набросил на себя еще и пальто. Не помогло. Я весь трясся мелкой дрожью. Я чувствовал себя жалким, ненужным, беспомощным… Я испытывал отвращение к самому себе… И передо мной вновь вставало вздувшееся, самодовольное лицо Талаата, словно поднимающего в темноте свою мохнатую лапу…

Ах, отрубить бы эту лапу, чтобы чудовище истекло кровью, осознало масштабы совершенного им преступления… Свершится ли когда-нибудь справедливое возмездие? Сердце мое наполняется теплым чувством, подобным тому, какое я испытывал семь лет назад здесь, по ту сторону стены, в моей маленькой спальне, где каждый вечер я по настоянию матери шептал: «Отче наш…»

И будто бы я вернулся в наш дом из дальних мест, в запыленных ботинках. Боже мой, сколько дорог я прошел, пересекая горы и ущелья! Наконец, я добрался до Гуйбаши, и оттуда по прямой – до нашего дома. Еще не войдя в дом, под тополями вижу голову, которая, подпрыгивая, катится, приближается ко мне. Это – моя мать, голова моей матери, но удивительно, что не покрытая, пыльный головной платок под ушами завязан под подбородком.

– Иди туда, сынок, чтобы тебя не увидели, – говорит она у моих ног, задыхаясь.
– Куда, мама?
– Туда, туда, в сад, мы все там лежим под кустарником.
– А где твое тело, мама?
– Там, там, сынок, быстрей!..

И я иду за головой матери, которая исчезает в траве… И действительно, все здесь, бесшумно лежат под кустарником. Вот брат:

– Здравствуй, Аветис, – шепчу я…
– «Аветис–с–с», нежно шепчут тополя. Брат мой открытыми глазами смотрит в небо, и голова моей матери заснула, прильнув к телу.

«Вы здесь, так вот, – шепчу я ошеломленно, – вставайте, Рипсиме, Маргар, Пайцар, вставайте!»
Но брат смотрит на меня и вдруг говорит:

– Ты кто такой? Чего ты хочешь от нас?
– Не помнишь? – говорю я, пытаясь улыбнуться.
– Нет, – и брат отрицательно покачал головой.

Вдруг из облаков выплывает луна и ее бледный лик поворачивается вниз, к нам. И тут я замечаю, что голова брата разбита.

– Я – Согомон, Аветис,- говорю я а ужасе и, наклонившись, хочу его обнять. Но лицо его внезапно мрачнеет и на губах появляется насмешливая улыбка:
– Ах это ты… да, похож, но где ты был, когда мы бежали сюда? Почему и ты не лежишь вместе с нами и почему ты пришел обнять меня ночью, как вор? Иди, иди, я не знаю тебя…

И я горько плачу, как ребенок, стоя на коленях под кустом.

– Согомон?..

Я просыпаюсь.

– Что ты мычишь, как бык? – кричит Мисак.

Светало…

«КОНЕЦ ИУДЫ – ОДИН»

Возвращаясь, Ерануи показала на приземистый дом, расположенный на той же улице, и сказала:

– Там живет армянский агент Талаата.
– Армянский агент?
– Да.
– Кто он?
– Предатель Арутюн Мкртчян. Ценой крови лучших сынов нашего народа он сколотил богатство, купил дом. В соответствии с составленным им списком была арестована и уничтожена армянская интеллигенция Константинополя.

Я был потрясен.

– И ему не отомстили?
– Кто? – сказала она с горечью.
– Вы знаете этого человека?
– Какой армянин в Константинополе не знает предателя Арутюна.
– Можете вы показать мне его?

Она остановилась и посмотрела так, словно впервые увидела меня…

На всем долгом обратном пути я думал только об этом новом чудовище – предателе Арутюне. Не начать ли мою миссию возмездия, которая давно стала целью моего существования, с него? Но насколько верно то, что сказала девушка?

У меня появились друзья, знакомые, и все они в один голос подтверждали ту печальную роль, которую сыграл предатель Арутюн Мкртчян. Это он докладывал Талаату обо всем, что происходило в Патриаршестве накануне депортации, это он и известный поп-расстрига Амазасп следили за членами делегации Армении год назад, во время правления Талаата, это он составил список высланных и убитых армянских революционеров, интеллигентов, это он до последней возможности преследовал все без исключения армянские силы Константинополя. Уже было выяснено, что составленный предателем и переданный Талаату через начальника полиции Петри черный список включал в себя имена двухсот пятидесяти интеллигентов, из которых спаслось едва десять человек…

Вот уже две недели, как я серьезно выслеживаю это чудовище. Каждый день по несколько часов я проводил в Бешикташе. Но предатель понимал, что времена переменились, и не выходил из дома. До него можно было добраться только в его квартире, однако входная дверь была постоянно заперта.

… На следующий день было воскресенье. В церкви Св. Троицы в Пера состоялась поминальная панихида по погибшим армянским интеллигентам. Присутствовало множество людей, комитасовский хор исполнил четырехголосную литургию. Картина была волнующей и трогательной. У многих из присутствующих погибли близкие. После литургии выступил Патриарх Завен.

Вечером Союз молодежи в просторном зале Красного Креста организовал гражданскую панихиду. Когда я пришел, все места были уже заняты. Я остался стоять у стены.

Панихиду открыл редактор «Гавроша» Е. Талаян – один из тех редких высланных интеллигентов, которым удалось спастись. Он кратко охарактеризовал роль и значение погибших интеллигентов.

Еще один спасшийся – доктор Мелкон Гюлистанян вспомнил ту злосчастную субботнюю ночь и арест друзей, когда всех видных армянских деятелей Константинополя – депутатов, революционеров, редакторов, учителей, врачей, банкиров, аптекарей, торговцев и остальных, полусонных, поспешно одетых, в домашних тапочках, без головного убора одного за другим сопровождали в тюрьму.

– Новоприбывшие входили весело, с улыбкой, – рассказывал он, – но, увидев собранных вместе сотни известных национальных деятелей, печальных и озабоченных, они и сами погружались в тревожное раздумье.

Светает. Каждый в душе надеется на то, что подоспеет помощь извне. С ближайшего минарета слышен «Аллах акбар» муэдзина. В центральной тюрьме «Мехтерхане» сгущаются сумерки и воцаряется мрак.

Затем начинается третий акт трагедии – проверка «черных списков», обыск, разделение на группы – не больше двадцати человек в каждой, и – на выход. Здесь и начальник полиции Петри на своем личном автомобиле. Ведут группами по проспекту Айя София к берегу моря… Группы собираются здесь: дарованная свыше возможность еще раз увидеть друг друга. Пароход N67. Двести двадцать человек – цвет армянской нации, и столько же полицейских, солдат. Вот и Мраморное море. Волнующие воспоминания. Ужас смерти. Поезд с потушенными огнями. Затем станция Сенчанке. Предрассветный час. Начальник центральной тюрьмы зачитывает список первой группы смертников. Сдержанный шепот. Названные обнимаются, целуют друг друга, спускаются вниз. Семьдесят пять человек в сторону Айяга: Акнуни, Хажак, Зардарян, Чанкюлян, Шахрикян, Сиаманто, Пашаян, Барсегян, Тагаварян, Варужан, Закарян, Чавушян…

И оратор монотонно зачитывает имена всех семидесяти пяти. Какая-то женщина громко плачет. В зале слышен шепот: «Кто это?» – «Сестра» – «Чья?» Оратор невозмутимо продолжает.

Рассвет. От Галайчике – к Чанкру… Огромная казарма, окна заколочены досками. Новый список – пятьдесят шесть незнакомых мне имен. «Била тереттют ве мехрамет бир айлэгтан тогсан яшена гатар итлафэ», – по-турецки зачитывают приказ Талаата…

Понимаю: «Беспощадно и безжалостно истребить всех от одномесячных до девяностолетних…»

В зале народу очень много, воздух слишком тяжелый, голова у меня кружится, и я задыхаюсь. С трудом понимаю оратора. Слова прыгают у меня в голове. … Я напрягаю все свое внимание.

Голова как будто сдавлена свинцовым шлемом, кошмар, а не панихида… Вдруг голова закружилась, я почувствовал запах холодной крови, ужас охватил меня, вот-вот упаду. Собрав силы в ногах, еле сумел дойти до двери и, шатаясь, вышел…

На улице хорошо – небо ясное. Думал пойти в Бешикташ к родителям Левона, попросить их дать мне возможность какое-то время пожить у них, чтобы быть поближе к жилищу предателя: иначе на дальнем расстоянии ничего не получится.

Пройдя мимо военного училища, издали увидел белокаменную мечеть Гамидие. Здесь 14 лет назад должен был встретить свою смерть духовный отец Талаата Гамид, но экипаж взорвался под носом «Великого Убийцы». Кто мог тогда представить, что эта земля родит несравненно более «великих» убийц, чем он?

Дойдя до дома предателя Арутюна, я замер на месте. В доме горел свет. Занавеси на окнах, выходящих на улицу, были раздвинуты. В зале вокруг стола, покрытого белоснежной скатертью, сновала женщина. Она расставляла тарелки, ложки, вилки. Внезапно женщина посмотрела в мою сторону. Я тут же отскочил, перешел на противоположный тротуар и вошел в трактир. Пожилой хозяин-армянин, сидевший вокруг круглого стола со своими ровесниками, вопросительно вытянул в мою сторону шею.

– Бутылку пива.
Вдруг в трактир вошел парень, которого я где-то вроде уже видел.
– Пять бутылок «Мартеля».
Заплатил, взял бутылки и вышел.
– Кто это? – спросил посетитель в очках.
– Сын собаки.
Тут я вспомнил, что парень – сын предателя.
– Пять бутылок вина. Зачем ему столько? – пробормотал второй.
– Гости у него.
Смятение охватило меня, ведь я мог вместе с парнем проникнуть в дом…
– Эх, так и не нашелся человек, который прикончил бы собаку и стер со лба нации это позорное пятно, – простонал очкастый.
– Еще не время, пусть нация придет в себя, – сказал второй.
– «Не время». А если он смотается, как другие?
– Куда бы ни уехал, конец Иуды – один.

Меня вдруг словно подбросило пружиной, но пока я расплатился, выскочил, было уже поздно. Входная дверь была заперта. В отчаянии я бросился к окну. И что же я вижу… Вокруг стола собрались больше десятка мужчин и женщин, во главе стола, прямо против окна расположился предатель с бокалом в руке. Он что-то говорил. Меня охватило бешенство: вытащить револьвер и прикончить прямо через окно… Наглая, тщеславная, самодовольная поза, искрящееся в маленьких глазах самодовольство, открывающийся и закрывающийся рот с тонкими губами – все вызывало во мне дрожь.

– Вытащить?
– Вытащи…
– Прямо через окно?
– Прямо через окно.
Все во мне бушевало.
– В голову?
– В сердце.
С треском и грохотом посыпались стекла: предатель откинулся назад и согнулся на месте…

Рано утром из газет я узнал, что предатель только ранен. Все испорчено: стрелять надо было в голову. Осознание своей беспомощности было тяжело, подобно смерти…

Чуть позже появилась Ерануи, бледнее обычного, растерянная, но улыбающаяся. Она пожала мне руку.
– Поздравляю, брат, какое совпадение, какое великолепное… – и ошеломленно посмотрела на меня. – Вы больны?
– Издеваетесь?
– Что вы говорите, зачем мне издеваться?
– Разве вы не знаете, что предатель жив?
– О, не беспокойтесь, я уже посетила больницу, где он лежит. Мой друг врач-грек сказал, что часы его сочтены…

На следующий день предатель умер.

В АМЕРИКЕ

Идею вызвать меня в Бостон подала Ерануи, которая сейчас находилась в Калифорнии. Она рассказала обо мне в редакции газеты «Айреник». И здесь, в Америке, армяне напряженно следили за событиями в Армении. Особенно их возмущала безнаказанность турецких палачей. В начале войны Союзники торжественно заявили, что члены правительства Турции будут нести личную ответственность за армянские погромы. Война закончилась победой Союзников, однако авторы геноцида остались безнаказанными и даже были взяты под защиту.

Среди американских армян зрела убежденность, что наказать турецких палачей должны армяне собственными силами. Душой этого замысла был Армен Гаро, по инициативе которого был создан специальный фонд и велась целенаправленная работа.

Надо сказать, что эти настроения зрели не только в Америке: армяне повсюду были возмущены поведением союзников: варварски уничтожен целый народ, а Союзники-победители, вопреки своим торжественным обещаниям, палец о палец не ударили для наказания преступников. Со всех сторон звучали требования справедливого возмездия, и взоры всех были обращены к «Дашнакцутюн».

«Дашнакцутюн», естественно, не могла не прислушаться к требованиям народа и думала о возмездии. 9-е Общее собрание «Дашнакцутюн», состоявшееся осенью 1919 года в Ереване, обсудило этот вопрос. И вот в Америке стало известно, что то, о чем я мечтал денно и нощно, здесь стало уже живым делом. Под руководством Армена Гаро была проделана огромная предварительная работа.

Вот я и познакомился с этим высокорослым, крепкого сложения и впечатляющей внешностью человеком. Видел я его до этого лишь однажды, но много слышал о нем. Узнав о том, что это я и есть приехавший из Парижа, он с братской сердечностью пожал мою руку. Как и во время первой встречи, меня охватило смущение. Армен Гаро был для меня человеческим совершенством. И я не ошибался.

От Армена Гаро я узнал, что восемь дней назад они телеграфировали в Париж, чтобы я там дождался Шаана Натали из Америки, но я уже выехал. Сейчас Шаан Натали, считавший, что необходимо немедленно приступить к делу, выехал в Швейцарию. Армен Гаро считал, что предварительную поисковую работу этот человек способен выполнить и в одиночку, в случае необходимости обращаясь за поддержкой к местным товарищам, а я, исходя из необходимой предосторожности, должен буду выехать только тогда, когда выяснится, где находится Талаат: в Женеве или Берлине? Того же хотел и я. Так и было решено.

Стало известно, что отправлены письма и в Полис и в Берлин, где также могли отыскаться следы Талаата. Поступающая информация должна была концентрироваться у руководителя поисковыми работами. А до этого уже было изготовлено по три экземпляра переснятых фотографий всех главных преступников. Были обеспечены и материальные средства.

И хотя до завершения дела было еще очень далеко, меня не отпускала какая-то внутренняя радость от того, что оно находится в надежных и умелых руках и движется верным путем. Все вопросы были решены и уточнены без споров и разногласий, словно собрались члены одной семьи, для которых всегда решающим является слово старшего.

Гаро рассказывал свои впечатления о Талаате. Слушали его с огромным интересом, во всяком случае для меня каждый рассказанный им случай представлял особую ценность, так как дополнительно характеризовал злодея.
– Когда вы встретились с ним в последний раз? – спросил я.
– 4-го июля 1914 года, когда я и Врамян в доме Халил-бея имели серьезный разговор с этим чудовищем о запланированных армянских реформах, – ответил Армен Гаро и продолжил, словно погрузившись в еще свежие воспоминания. – Талаат начал разговор долгим вступлением, которым пытался убедить нас, почему, вопреки их воле, до сих пор не удалось удовлетворить наши справедливые требования в отношении земельного вопроса, проблемы образования, увеличения числа армян – государственных служащих и т. д. А затем, обратившись к проблеме реформ, Талаат обвинил нас в том, что мы обратились к внешнему вмешательству вместо того, чтобы прийти к согласию с ними… Так они спорили с 8 до 11 часов. Я не произнес ни слова, внимательно наблюдая за лицом Талаата, которое в этот вечер казалось мне особенно несимпатичным. Каждый раз, когда Врамян, разгорячившись, говорил неприятные для него слова, на лице Талаата появлялась дьявольская улыбка, свойственная самодовольным людям, насмехающимся над оппонентом.
В конце концов оба заметили, что я ни разу не вмешался в их беседу. Талаат, обратившись ко мне, сказал:
– Гаро, почему ты весь вечер молчишь?
– О чем говорить, если я ясно вижу, что вы так возгордились вашими последними успехами, что решили играть с нами? – ответил я.
– Я протестую против этих слов и требую, чтобы ты доказал сказанное.
– Если Врамян не смог убедить вас, я тем более не смогу сделать этого. Скажу только, что вы на неверном пути и он приведет Османскую империю к пропасти. Вы, опьяненные последними успехами, воображаете себя наполеонами и бисмарками.
– Бисмарк – это я? – прервал Талаат, улыбаясь.
– Да, ты, однако очень ошибаешься, думая так. Вы все, к несчастью, невежественны и не способны понять, куда ведете это государство. Ты хочешь доказательств? Не ты ли только что сказал Врамяну, что вы должны отуречить курдов? Каким образом, какими это культурными способами? Если бы вы имели понятие об истории, то не говорили бы подобных глупостей. Забыл, что всего пять-шесть веков назад вы, турки, пришли в нашу страну, а до вас приходили и уходили многие другие народы – персы, римляне, арабы и византийцы. Если никто из них не смог ассимилировать курдов, как вы их ассимилируете? В прошлое лето я проехал по трем вилайетам и на этом огромном пространстве увидел всего лишь три моста. Два из них построили в старину армяне, а третий приказал построить Тамерлан. Нельзя так легкомысленно подходить к серьезным государственным вопросам. Что же касается вопроса армян, то вы нескромны. Вы полагаете, что вам удастся обмануть нас обещаниями, а в стране создать такие экономические, политические условия, чтобы очистить Армению от армян и раз и навсегда избавиться от Армянского вопроса. Это – второе доказательство вашей невежественности. Вы ошибаетесь в своих расчетах. Мы вам не дадим столько времени, чтобы вы успели осуществить свои программы. Наше национальное сознание развито настолько, что мы предпочтем разрушить это огромное здание, называющееся «Османская империя», но не позволим вам увидеть Армению без армян…

Погруженный в эти воспоминания, Армен Гаро вдруг остановился, его лицо выражало непередаваемую скорбь.
– Увы, это мы ошиблись в своих расчетах… Когда я закончил, Талаат воскликнул: «Что это ты говоришь, Гаро? Как ты изменился». – «Если кто-то из нас и изменился, – ответил я, – это вы, считающие себя великими людьми. А мы – все те же прежние армянские революционеры и говорим вам то же, что говорили всегда». Талаат побагровел и начал часто-часто посматривать на часы. Вдруг неожиданно встал, сказал, что у него назначено свидание на 11 часов, и вышел, выразив надежду, что как-нибудь мы снова встретимся, чтобы переубедить друг друга. Вскоре началась война, и я Талаата больше не видел…

Этот рассказ для Гаро был исповедью, словно он вершил суд над собой, так он был подавлен. А я думал, нужно ли было говорить с палачом, как и пристойно революционеру, но с такой откровенностью и искренностью?
– Что было, то было, – сказал он, освобождаясь от гнетущих его мыслей, – оставим прошлое, будем думать о будущем. Я должен уехать. Доброго пути и удачи вам. В эти тяжелые дни смерть этого чудовища станет огромным утешением для всего армянства…

ПО СЛЕДАМ ДИЧИ

Через несколько дней, получив телеграмму из Европы, я выехал в Женеву. Легко нашел редакцию «Дрошака», где надеялся встретить Шаана Натали, который своего адреса на сообщил.

Здесь выяснилось, что Шаан Натали пять дней назад отбыл неизвестно куда, оставив мне письмо. В нем он сообщал, что благодаря полученному из Полиса письму он обнаружил в Берлине след своего близкого родственника, куда и направляется. Туда должен поспешить отправиться и я, если хочу поступить в университет. Но прошло 5-6 дней, пока я получил разрешение на поездку в Берлин, где должен был изучать машиностроение. Выехал я 3 декабря.

В Берлин приехал вечером. И хотя не было и 10 часов, в четырехмиллионном городе жизнь уже замерла. Шел дождь со снегом. Автомобиль остановился у гостиницы «Тиргартен», где жил Шаан Натали. Мне не терпелось узнать, как наши дела. «Очень хорошо», – был ответ. Талаат в Берлине. И, показав на какую-то немецкую газету с отчеркнутыми местами, сказал:
– Эта статья направлена против «Иттихада», прежде всего Исмаила Хаккы. Пишет Мехмед-Зеки…

Отныне не оставалось сомнений, что преступники собрались здесь. В Берлине были Талаат, бывший начальник полиции Полиса Петри, Исмаил Хаккы, вали Трапизона Джемал Азми-бей, открывший магазин, в котором продавались табачные изделия и ковры.

Это последнее известие потрясло меня: истребить 14 тысяч человек, на захваченные у них богатства основать дело и безмятежно жить в столице цивилизованной страны… Мне не терпелось свести счеты с этим негодяем. Но это могло вспугнуть остальных, более значительных, прежде всего Талаата, чудовищный облик которого преследовал меня днем и ночью. Следовало действовать осторожно и не упустить дичь, хотя мне невыносимо было знать, что вали Трапезунда обнаружен и … жив.

Выяснилось, что в отношении некоторых уже объявлен розыск и вообще дело движется согласно намеченному плану. Так что и я должен был подключиться к работе, прежде всего розыскной.

На следующее утро, не успел я выйти из гостиницы, явился Азор [Акоп Зорян], 27-28-летний молодой человек, учившийся в Берлинском университете. На его симпатичном лице появилась широкая улыбка, когда он познакомился со мной. Он пришел сообщить несколько интересных новостей, которые узнал от Грапа [Грач Папазян]. Якобы через несколько дней сюда должен приехать из Москвы Энвер с целью возрождения «Иттихада». Но по этому вопросу между ним и Талаатом существуют разногласия. Сторонники последнего хотят, чтобы центром возрожденной партии стал Берлин. Между тем Энвер настаивал, чтобы центр партии находился в Москве. Сам Грап считает, что причина этих разногласий в том, что Энвер очень часто бывает в Москве, в Закавказье и хочет держать партию под собственным влиянием. Кроме того, он хочет по возможности ближе держаться к Анатолии, чтобы вмешиваться во внутреннюю жизнь страны. Между тем сторонники Талаата придерживаются той точки зрения, что подобное вмешательство может вызвать излишний шум в Европе и помешать развитию начавшегося в стране националистического движения. Якобы по этому поводу несколько дней назад имело место совещание с участием сторонников Талаата, египтянина шейха Абдул-Азиза, сирийского эмира Шекира Аслана и нескольких мусульман Индии. Сам Талаат в этом совещании не участвовал.

Эту информацию Грап получил от турецких студентов, с которыми ему удалось сблизиться. Сам Грап, как мне и рассказывали, своим обликом, именем, безупречным турецким не отличался от истинного турка. Но это был отличный армянин. У него были друзья среди турецких студентов, и он оказывал важные услуги нашим дипломатическим представителям, добывая нужную информацию.

Сообщив эти сведения, Азор ушел. Вслед за ним вышли и мы. Шел снег. Направились в сторону табачного магазина Джемала Азми. Прошли мимо магазина. Еле сдержал желание войти и посмотреть на хозяина. Пересекли площадь и вошли в кафе, из окна которого можно было наблюдать за входом в магазин Джемала Азми. Заказали по чашке кофе. Вот уже третий день велось наблюдение за магазином, но напрасно, торговли не было, дверь магазина часами не открывалась. Платить тысячи за аренду и держать двери магазина закрытыми? Это могло означать лишь одно – магазин служил иным целям, скорее всего, местом укромных встреч. Но где же его проклятые хозяева?

Вдруг я заметил, что какая-то женщина вошла в магазин Джемала Азми. Я тут же выскочил на улицу, за мной и мой товарищ. Она тут же вышла, и я вынужден был следовать за ней, перейдя на другую сторону площади. Чуть дальше меня догнал мой товарищ, утверждая, что ему удалось услышать ее разговор с Азми. Он спросил: «Надеюсь, вы дадите мне знать?» Женщина ответила: «Обязательно, если разрешит». По-видимому, информация Грапа была верной.

В моем представлении следить за женщиной – недостойное дело. Но что было делать? Снег прекратился. В черной шубе, в круглой меховой шапочке миловидная женщина шла медленно, словно радуясь возможности прогуляться. Только погруженные в мечты шагают так.

После часа ходьбы она свернула налево, в квартал богатых особняков. Здесь она остановилась перед великолепным домом. Номер 165. Мягко толкнула калитку в покрытый снегом сад, быстро поднялась по каменной лестнице и, открыв дверь ключом, вошла в дом.

Со следующего утра я установил слежку за этим домом. И уже в полдень увидел во дворе человека, который позвонил и быстро вошел в открывшуюся дверь. Со спины он был похож на Энвера. Я проклинал свою невнимательность. Вдруг заметил человека, также наблюдающего за домом. С удивлением понял, что это был Азор.
– Что вы здесь делаете?
– Пошли, он может выйти и увидеть нас.
– Кто?
– Исмаил Хаккы.
– Это он только что вошел в дом?
– Конечно.
– Эх, а я-то подумал, что это Энвер.
– Пошли быстрей, нас могут заметить.
– Вы идите, этот человек меня не знает.

Пришлось прождать час, пока Хаккы вышел и быстрыми шагами пошел по улице вниз. Я был взволнован, мне казалось, что он идет на встречу с Энвером. Я пожалел, что со мной не было оружия. Он дошел до улицы Уланд и вошел в дом номер 47. Здесь я прождал его полчаса, но напрасно. Опять пошел снег, было холодно. Я был голоден. Пошел в столовую, но заплутал и с трудом нашел гостиницу «Тиргартен». Было уже совсем темно, когда домой вернулся и мой товарищ.
– Где ты пропадал?
– Говоришь, Уланд?
– Да.
– Номер 47?
– Да.
Потер руки, сел и с сияющим лицом посмотрел на меня.
– Не будь я мужчина, если Талаат не живет на улице Уланд в доме 47.
– Как это?
– Утром, около 10 часов, в магазин Азми зашел тот высокий мужчина, которого я видел три дня назад. Когда он выходил, я узнал в нем знаешь кого?.. Бехаэтдина Шакира.

Успехи этого дня так вскружили нам голову, что мы стали строить планы о том, как одновременно добраться до двух главных преступников – Энвера в квартале особняков и Талаата – на Уланд. Может быть, даже во время их встречи, которая представлялась неизбежной, как иначе объяснить связь событий? Вошел Азор с двумя новыми товарищами. Один из них – Ваза был чуть выше среднего роста, худощавый молодой человек. Волосы аккуратно зачесаны назад, говорил медленно, тяжело, короткими предложениями. Лицо – умное, особенно глаза. Другой – Айко, студент. На симпатичном лице приятная улыбка, за внешней сдержанностью скрывалась светлая, чистая и удивительно дружелюбная душа. Оба были посвящены в наше дело.

Азор передал информацию, полученную от Грапа, который из осторожности ни с кем не общался. В турецком клубе царило необычайное оживление. Успехи Кемаля в Армении воодушевляли всех. Не исключалась возможность нового похода на Баку. Энвер еще не прибыл, но мог явиться в любую минуту. Обсудив все эти новости, мы решили не спускать глаз с дома на Уланд и квартиры жены Энвера.

До глубокой ночи я пытался с помощью моего слабого знания французского и словарика в туристическом разговорнике выучить необходимые мне слова и выражения на немецком языке. Уже на рассвете мне казалось, что делаю явные успехи, но когда лег в постель, понял, что в памяти остались четыре – пять слов…

* * *

Около двух недель мы следили за квартирой жены Энвера, но больше ее увидеть не удалось. Раз-два в день появлялась служанка и возвращалась с покупками. Никаких признаков приезда Энвера не было: был ли он в Берлине, должен ли приехать? – выяснить не удалось. Однажды только перед домом остановился автомобиль, из которого вышли Исмаил Хаккы и некто, завернутый в шубу. Случай этот всполошил нас, однако когда на следующий день гость приехал один, Азор выяснил, что это врач, некий Вагнер.

Накануне Рождества мы провели совещание у Липарита Назарянца, который в качестве советника помогал управляющему делами консульства Армении Гринфильду. Светловолосый, кудрявый, голубоглазый Назарянц был больше похож на славянина с северного полюса, нежели на армянина. Это был наш опытный и способный товарищ. По его мнению, ждать Энвера в Берлине не имело смысла.

– Об Энвере крутятся тысячи слухов, – говорил он. – Как-то одна турецкая газета писала, что Энвер-паша должен был прилететь в Берлин на аэроплане, однако по пути аэроплан якобы разбился и он еле избежал смерти. Этот авантюрист сам распространяет о себе слухи, чтобы замести следы. Думаю, что таковы и слухи, циркулирующие среди турок в Берлине.

После долгих обсуждений я стал лучше понимать, что находиться в одном городе с преступником недостаточно, дело наше требует длительных усилий и бесконечных поисков и преследований.

* * *

В конце декабря болезнь приковала меня к постели. В глазах темнело, головокружения не прекращались. В последний раз эта болезнь повторилась в Ереване три-четыре года назад, и я считал, что она давно прошла.

После выздоровления я перебрался из гостиницы «Тиргартен» в дом номер 51 по улице Аугсбургер, в котором жил секретарь армянского консульства Ерванд Абелян. В те дни свободную комнату в Берлине найти было очень трудно, но этот шустрый молодой человек 23-25 лет сумел уговорить свою хозяйку предоставить мне соседнюю комнату.

60-летняя госпожа Элизабет Штельбаум, как и каждая немка, была практичной хозяйкой и считала своим долгом лично убирать мою комнату и даже чистить обувь. Но я не позволял ей делать какую-либо работу, что вначале казалось ей очень странным, но постепенно стало привычным. Я объяснил ей, что я молод, а она уже в годах, а у нас не принято, чтобы пожилые женщины прислуживали молодым. Эти беседы помогали мне понимать немецкий.

К Абеляну часто заходил его близкий друг Левон Эфтиян, 21-летний жизнерадостный молодой человек, живший вместе с сестрой и зятем. Мы быстро подружились, однако они не знали о цели моего пребывания в Берлине и думали, что я приехал поступать в университет. Они бранили меня за то, что я очень мало времени уделяю изучению немецкого языка, что они считали недопустимым для армянского студента.

И как-то вечером вместе с Эфтияном к нам пришла очень красивая девушка, преподавательница немецкого языка.
– Не подведи меня, – предупредил он по-армянски, – я ей сказал, что ты просил меня привести ее, так как ты болен…

Растерявшись, я вынужден был подтвердить его слова, хотя у меня не было никакого желания расширять круг своих знакомых. Лола Байлензон провела детство в Прибалтике и говорила по-русски. Отказаться было бы неприлично, и мы договорились, что два часа в неделю будем заниматься немецким языком.

На следующий день после Нового года только я вернулся домой после многочасового стояния на Уланд, как вошли Эфтиян и Абелян. По их лицам я сразу догадался, что против меня плетется очередной заговор.
– С завтрашнего дня ты будешь посещать с нами уроки танцев, – объявил мне Эфтиян, довольно потирая руки.
– Какие еще танцы?
– Европейские, – и, обняв Абеляна, сделал с ним круг по комнате. – Вот такие…
– Вы что, сумасшедшие? Разве сейчас время танцевать?
– Самое время: начало весны, время для танцев и влюбленностей.
– Я танцевать не буду…
– Как это не будешь, если мы тебя уже записали и в этих тяжелых условиях оплатили уроки?

На следующий день вечером на одной из улиц, прилегающих к парку «Грюнвальд», в зале профессора танцев Фридриха собрались 60-70 молодых людей… Как только очередной танец закончился, мои товарищи познакомили меня с девушкой, которая только нежно качнула головой и перебросила густую косу с левого плеча на правое. После практических объяснений господина Фридриха мы начали выполнять детсадовские упражнения. Но едва мы сделали несколько кругов, как внезапно в глазах потемнело, голова закружилась и, чтобы не упасть, я обхватил свою подругу, но не удержался, и она закричала…

Это повторение старой болезни меня обеспокоило. К счастью, последствия ее были не столь тяжелыми, как в Ереване, и на следующий день я уже был в состоянии отправиться на урок языка. Однако, как только урок начался, я пожалел, что пришел, ибо ничего не соображал. Внимательная фрейлейн Байлензон сразу же это заметила.
– Что с вами?
– Немного приболел.
– Нет, я давно заметила, что вы постоянно чем-то озабочены.
– Да, фрейлейн, это так, – вынужден был признаться я.
– И не можете мне сказать – чем?
– Нет…
Она чуть-чуть встряхнула головой, как бы желая отогнать какие-то мысли.
– В таком случае расскажите мне о своей родине.
– У меня нет родины, фрейлейн, – сказал я, попросив отпустить меня.

Через два дня я уже был в состоянии продолжать дежурства на Уланд. Во время одного из них я вдруг заметил своего товарища, который по противоположному тротуару следовал за какими-то двумя людьми. Одного из них я узнал сразу – это был Бехаэтдин Шакир… Кто же был другой?
– Доктор Назым, – прошептал мой товарищ, когда я нагнал его.
– Откуда ты следуешь за ними?
– От магазина Азми.
Они вошли в дом номер 47. Мы прошли до угла улицы. Не прошло и получаса, как появился Бехаэтдин Шакир и направился вверх по улице.
– Следуй за ним, а я подожду Назыма, – сказал мне товарищ.

Шакир шагал очень быстро, а я был еще слаб и в этот момент к тому же уставший. Я уже был совсем без сил, когда он остановился перед великолепным домом на Вильгельмштрассе. Флаг на нем свидетельствовал, что это английское посольство. От усталости болела голова. Неожиданно Шакир вышел из посольства и, воровски озираясь, быстро зашагал по улице, словно чувствовал за собой слежку. Но в таком случае почему он не садится в автомобиль? Шакир дошел почти до конца улицы, когда внезапно в глазах у меня потемнело, я оперся об стену, здания запрыгали передо мной и я упал…

На этот раз мною овладело отчаяние. Ваза отвел меня к специалисту по нервным болезням профессору Кассиреру.

Прошла неделя. Немного окрепнув, я решил свести счеты с уже обнаруженными преступниками – Азми, Шакиром, Назымом… Несмотря на то что я годами мечтал о главном преступнике, теперь я чувствовал, что у меня нет больше сил ждать. Да и в конце концов какая разница между ними. Товарищ мой, однако, возражал. По этому поводу мы провели совещание, которое решило оставить вопрос на усмотрение соответствующего органа, а до этого продолжать слежку…

* * *

Во второй половине февраля Грап как-то сообщил, что ожидается съезд младотурецких лидеров. Мы все были заняты проверкой этой информации, так как было очевидно, что, если она верна, Талаат должен объявиться в Берлине или Риме. Через несколько дней сообщение Грапа подтвердилось в прессе. Товарищ мой в тот же день получил итальянскую визу, чтобы в случае необходимости без промедления выехать в Рим.

Мы же взяли под контроль все поезда, отбывающие из Шарлоттенбурга. Мы полагали, что делегаты из Берлина должны будут выехать именно с этого вокзала, так как все места сборищ иттихадистов находились в Шарлоттенбурге.

Был уже конец месяца, когда незадолго до отхода экспресса на перроне вокзала появился турок с неизменно угрюмым выражением лица, который, как мы полагали, постоянно дежурил в месте встреч на Уланд и которого мы прозвали «хмурый». Пять минут спустя на вокзале появились три турецких студента. Азору и Айко оставаться там становилось опасно. Почти одновременно с шикарными чемоданами появились Бехаэтдин Шакир и еще один, с редкой бородкой на совершенно желтом, как айва, лице, которого мы видели впервые. Они помахали на прощанье рукой студентам и вошли в вагон. Уже перед самым отходом экспресса на перроне появился еще один человек – грузный, с круглым вздувшимся лицом, хорошо одетый, с тростью в руке. Я встрепенулся, уж очень был он похож на Талаата, не хватало только густых усов и фески. На голове был полуцилиндр. Он быстро подошел к стоящим на перроне. Они подтянулись и выстроились будто в почетном карауле. Словно кто-то подтолкнул меня к ним.

Один из стоящих впереди студентов приложился к руке, поцеловал и сказал:
– Они уже внутри, мой паша…
«Новый человек» тут же повернулся к вагону и постучал тростью в полуоткрытое окно. Я не знаю, кто появился там, но услышал за собой звонкий и сочный голос…
– Эрменинчесини унутмиесн…
Волнение охватило меня. Я отошел за спину стоящих у дверей зала ожидания людей. Внезапно появился мой товарищ.
– Видел? Думаю, это он, сейчас уедет. Как только получишь телеграмму, приезжай…
И вскочил в экспресс. В то же мгновение поезд отошел. А «новый человек», «хмурый» и студенты остались. Все это случилось так быстро, что я с трудом сознавал происходящее. «Новый человек» что-то сказал почтительно стоявшим перед ним, и все двинулись к двери, пропустив его вперед.
Внезапный отъезд товарища привел меня в замешательство. Голова не работала, однако инстинкт подсказывал мне, что «новый человек» – это он, Талаат…
Я пошел за ним. У лестницы появились Азор и Айко.
– Кто это?
– Думаю, это он.
– Главный?
– Да.
– Не похож…
– Его назвали пашой.
– В эмиграции сейчас каждая собака – паша…

От группы меня отделяло не больше двадцати шагов. Они шли, отставая на шаг от «нового человека», когда же он заговаривал, кто-то из сопровождавших сравнивался с ним. Этой чести чаще всего удостаивался «хмурый». Мощные, как у водоноса, плечи и квадратная спина не оставляли сомнений – это он, но лицо… не так уж напоминало фото…

Вдруг я начал узнавать знакомый район, мы приближались к гостинице «Тиргарден». У зоопарка они остановились. Трое студентов почтительно откланялись. «Новый человек» и «хмурый», пройдя несколько улиц, вышли на улицу Гартенберг и вошли в дом номер 4…

Подошли Азор и Айко. Около часа прождали мы у этого дома, ожидая «хмурого», но он так и не появился.

После отступления из Ерзнка я не испытывал такого душевного волнения, как в эту ночь. Я был почти уверен, что «новый человек» – это Талаат, но друзья мои сомневались. Отчасти они имели на это право. Да и у меня не было стопроцентной уверенности.

* * *

Рассвело. Мы предварительно договорились, что Айко будет дежурить у магазина Джемала Азми, Азор – у дома встреч на Уланд, а я – у дома номер 4 на Гартенберг. Но еще было очень рано. Ваза был дома, спешил на работу. В нескольких словах я рассказал ему о вчерашней встрече и попросил вечером зайти к Азору, надо было посоветоваться.

Отправился в гостиницу «Тиргартен». По пути думал о том, что, если мой товарищ не оставил у администратора ключ от комнаты, придется ломать дверь, чтобы забрать конверт с фотографиями. Мне нужно было фото Талаата, так как я был уверен, что если стереть усы, оставив под носом узкую полоску, и пририсовать чернилами вместо фески европейскую шляпу, то получу портрет вчерашнего «нового человека».

Дверь была закрыта. По коридору проходил один из знакомых гарсонов. Увидев меня, привычным движением закинул салфетку на плечо.
– Господин уехал.
– Куда?
– В Лейпциг.
– Жаль, я хотел взять свое белье.
– Ключ у него…

В начале Гартенбергштрассе, в месте ее пересечения с широким проспектом, в этот момент было достаточно оживленно. Буквально в ста шагах отсюда находился дом номер 4, который отличался от соседних домов виллоподобной архитектурой, выходящим на улицу балконом и длинным палисадником, отгороженным от тротуара металлической решеткой. Из него вышел «хмурый» и направился в сторону магазинов. Так вот что! Значит он живет здесь, а не на Уланд. В 10 часов появился «новый человек». Со мной произошло то же самое. Он, как магнит, притягивал меня к себе. Он внимательно осмотрелся, словно уточняя, в каком направлении идти, и, покачивая тростью, уверенными шагами направился вниз… Пройдя две соседние улицы, дошел до дома номер 47 по Уландштрассе, мельком оглядел противоположный тротуар, по которому шел я, и вошел в дом. Удивительно, но до этого мы его здесь не видели…

Подошел и Азор.
– Ночью не мог сомкнуть глаз, опоздал. Что ты здесь делаешь?
– Он пришел.
– Кто?..
– Он.
– Когда?
– Только что. Следи только за ним. Вечером в 9 часов к тебе придет Ваза. Надо посоветоваться, сообщи об этом Айко.

Побежал в «Тиргартен», чтобы узнать, не приехал ли товарищ 9-часовым поездом. Его не было…

Вернулся на Гартенберг. В 11 часов «новый человек» возвратился домой. Азора не было видно. Вероятно, не заметил, как тот вышел из дома на Уланд.

– Сегодня на Уланд столько людей входило и выходило, что не знаю, как упустил его, – оправдывался вечером Азор.
– И кто это был?
– Кроме доктора Назыма, все новые, незнакомые люди.
– Назым когда ушел?
– Оставался не более 15 минут.
– Хорошо было бы последовать за ним.
– Откуда я знал, что так все сложится.

Вошли Ваза и Айко. Изложив доказательства того, что «новый человек» – это Талаат, я предложил немедленно завершить дело. Молчание прервал Азор.

– Твои доказательства недостаточны. Правда, затягивая дело, мы рискуем упустить его, но еще хуже будет, если ошибемся.
– Почему?
– Во-первых, если это не Талаат, то после покушения он исчезнет бесследно, и во-вторых, убить одного вместо другого…
– А что, этот «другой» – твой двоюродный брат?
– Не злись, – вмешался Ваза, – пусть договорит…
– Скажу коротко. Все идет как надо, надо продолжать и как только будет абсолютная уверенность – кончать. Такой уверенность пока ни у кого нет, во всяком случае я еще не имел возможности хорошо рассмотреть его лицо и сравнить с фотографией. В этих условиях я не могу взять на себя ответственность.
– Твое мнение? – обратился Ваза к Айко.
– То же должен сказать. У меня еще не было времени выяснить, кто живет в доме на Гартенберг.
– Как мы это выясним?
– Хотя бы в кварте, ведь все жители Берлина должны быть зарегистрированы в соответствующем кварте.
– Не наивно ли полагать, что Талаат зарегистрирован под собственным именем? – сказал я.
– Может, и так, но мы хотя бы выясним, что это за турок живет с ним в одной квартире, а также и то, кто еще живет в этой квартире.
– Хотя Айко и поэт по характеру, но рассуждает как ученый, – сказал Ваза. – Это серьезный вопрос, мы ведь не убийцы, с этой точки зрения ошибка может стать роковой. У меня в кварте этого района знакомых нет, а в полицию обращаться опасно, я уверен, что Талаат пользуется покровительством местной полиции. Но ведь вопрос можно решить, обратившись к владельцу дома. Разрешите, я завтра предприму попытку в этом направлении. Ты недоволен? – обратился он ко мне.
– Мне все равно.
– Так не годится. Да или нет?
– Ничего не имею против. Попытайся.
– Кому принадлежит этот дом?
– Откуда я знаю.

Весь разбитый, я провел тяжелую ночь. Утром проснулся от легких шагов. Воспользовавшись случаем, фрау Штельбаум несла мои туфли на чистку. Эта добрая женщина была уверена, что я болен, и убеждала остаться дома, так как погода была очень плохой. И действительно, шел снег, дул легкий ветерок. Добрался до «Тиргартена». Товарища моего все еще не было…

Больше часа вынужденно бродил по Гартенбергштрассе. Только убедил себя в том, что в такую погоду «новый человек» вряд ли выйдет из дома, как внезапно он появился, внимательно огляделся вокруг и двинулся вниз. Шел быстро, Добрался до Уланд и вошел в дом. Азор был здесь. Я отправил его на Гартенберг. Визит «нового человека» на сей раз продолжался полчаса. Отсюда он вернулся домой. Мне стало ясно, что визиты совершаются от 10 до 11 часов.

Вечером был у Вазы. До этого в кафе-столовой напротив магазина Джемала Азми я узнал от Айко, что Вазе удалось встретиться с владельцем дома на Гартенберг, но результат был отрицательным: там живет турок, содержащий восточное кафе. Ваза рассказывал:

– Хозяйка – старая дева по имени Гертруда Гольд – болтливая, но приятная собеседница, живет в том же районе в своем втором доме. Я представился агентом швейцарской страховой компании и попросил сдать мне в аренду дом номер 4 по Гартенбергштрассе, который, как я якобы слышал, должен был вскоре освободиться. Она сказала, что она об этом не знает, так как дела фактически ведет швейцар. Но достала из ящика пачку бумаг и нашла контракт. Недоразумение, сказала она, этот контракт действителен еще три месяца. Попросив прощения, встал.
– Садитесь, пожалуйста, – сказала фрейлейн, – сколько комнат вам нужно?
– Две-три комнаты достаточно, пока я подыщу квартиру в этом районе.
– В этом случае, возможно, вы договоритесь с арендаторами, дом довольно большой. У них девять комнат. Я не возражаю, тем более что там живут три человека, такую роскошь не могут себе позволить даже наши министры.
– Спасибо, фрейлейн, – сказал Ваза, – но кто знает, что это за люди.
– Тихие, скромные, добропорядочные турки. Один – разорившийся торговец, который сейчас содержит восточное кафе, зовут его… нет, позабыла… Такой крупный, словно грузчик, другой – доктор по имени Рэсуи, но какой он доктор, не знаю…
– А третий?
– Жена Али Салих-бея. Ах, вспомнила, Али Салих-бей, так зовут торговца… такая красивая, такая симпатичная, обаятельная женщина… Ах, какая красивая, прямо восточная красавица… Но постойте, говорить с ними вам нет необходимости, сказала она, заглянув в контракт. Дом арендовал секретарь турецкого посольства Зия-бей, вот к нему вам и надо обратиться…
– Что ты думаешь обо всем этом?
– Я думаю, что там под вымышленным именем «Али Салих-бей» живет Талаат.

* * *

Ранним утром побежал в «Тиргартен». Товарищ мой вернулся.
– Наконец!
– Здесь он? – воскликнул он.
– Да.
– И известно где?
– Конечно.
– Слава Богу!
Рассказал обо всем случившемся за эти дни. Он жадно слушал.
– Который час?
– Девять с четвертью.
– Вставай, пойдем, не то опоздаем.
– Еще есть время. Дай мне фото Талаата.
Достал из ящика стола конверт с фотографиями. Перебрав и вытащив из пачки фото начальника полиции Полиса Петри, спросил:
– Не похож ли на него этот так называемый «хмурый»?
– Нет, его фотографии у нас нет, дай мне фото Талаата, – сказал я.
Интересно, ты говоришь «Рэсуи», – сказал он, передавая мне фото Талаата, – не слышал никогда такого имени.
– Что ты собираешься с ним делать?
– Соскребу усы…

Вдруг в дверь постучали. Сунул фотографии за пазуху. Это была служанка. Она протянула письмо и сказала, что пришло оно два дня назад. Это была шифровка из Парижа. Мучительно медленно прорисовывались цифры. Письмо относилось к нашему делу. Первыми словами были: «От нашего европейского друга мы узнали, что Талаат…»

Наконец стало известно все содержание. Талаат находился в Женеве. В начале февраля он встречался там с английским дипломатом…

Меня эта шифровка поразила.
– Когда написана?
– Много времени прошло.
– Да, проблема именно в этом.
– Когда здесь получена?
– Служанка была права – два дня назад…

* * *

В растерянности, каждый погрузившись в свои мысли, вышли. Но было уже поздно. Ни на Уланд, ни на Гартенбергштрассе Азора не было. Показал товарищу квартиру так называемого Али Салиха. Мы расстались, договорившись встретиться вечером.

Вернувшись домой, запер дверь и начал скрести усы Талаата.

Меня потрясло полное сходство с Али Салих-беем, а когда я карандашом воспроизвел на феске европейскую шляпу, сомнений не осталось…

Схватив фото, побежал в «Тиргартен». Товарищ мой только вернулся из столовой и просматривал свежие газеты. Я закричал, как сумасшедший:
– Он, поверь, вот, если помнишь на вокзале…
Он мельком взглянул на фотографию:
– Теперь и у меня нет сомнений. Хотя шифровка и сбила нас с толку, но я догадался…
– Как?
– Я узнал от Азора, что и сегодня этот Али Салих-бей ровно в 10.00 посетил место встреч на Уланд, а ты говорил, что до появления на вокзале он там не бывал.
– Да.
– Значит, тогда он был в Женеве, где и встречался с английским дипломатом. Дата шифровки подтверждает этот вывод.
– Значит?
– Надо кончать. Только прежде необходимо еще раз повидать его.
– Завтра…
– Да, но надо быть очень осторожным. Берлин вновь неспокоен, малейшая случайность может все испортить. Ходить за ним по улицам нет необходимости. Нам надо было заранее подыскать в этом районе какую-нибудь комнату.
– Это было бы хорошо, но сейчас, когда уже все готово…
– Самое трудное сейчас и начинается. Теперь тебе там появляться нельзя. И Азора на Уланд должен сменить Айко. Появление одного и того же человека может быть замечено. Как бы то ни было, сейчас ребята соберутся, поговорим.
– Опять совещание?
– Да, необходимо принять окончательное решение.

Друг за другом пришли Азор, Айко, Ваза… Началось совещание. Необходимо было принять решение о прекращении розыска и переходе к завершающей стадии операции. Для ребят это стало в какой-то степени неожиданностью С какой легкостью они высказывались на предварительном этапе и с какой осторожностью сейчас высказывали свое мнение! Ваза считал, что, хотя доказательства и очевидны, тем не менее их недостаточно. Но сказать точно, какие еще нужны дополнительные доказательства, он не мог. Айко считал, что необходимо подождать, найти повод увидеть жену Али Салих-бея и, сравнив с имеющимся фото жены Талаата, окончательно убедиться, он ли это. Азор был почти убежден, что Али Салих-бей и есть Талаат, однако, считая это делом совести, не хотел брать на себя ответственность.

В итоге было решено снять комнату поблизости от дома номер 4 по Гартенбергштрассе. И для продолжения слежки, и для успешного завершения дела. И хотя это было не совсем то, чего я ожидал, я промолчал.

Было 2 марта, воскресенье. Азор немедленно приступил к делу. Не прошло и трех часов после совещания, когда он, запыхавшись, вбежал ко мне и сообщил, что снял комнату напротив дома номер 4. Комната освободится через три дня. Переехать можно уже 5 марта.

На следующий день я был свободен. Вопреки протестам фрау Штельбаум начал прибирать комнату и даже помыл пол в коридоре. К вечеру выяснилось, что так называемый Али Салих-бей в этот день не появлялся: товарищ мой его не видел. Из посетителей на Уланд Айко опознал только Бехаэтдина Шакира. Что могло означать исчезновение первого и возвращение из Рима второго?

На следующий день вечером попросил Абеляна сообщить фрау Штельбаум, что я должен переехать на новую квартиру.
– Я плохо себя чувствую, болезнь моя осложняется, общая слабость, головокружение, а теперь и симптомы развивающейся слепоты.

Вчера я снова побывал у профессора Кассирера. «Все это – следствие нервной болезни», – сказал он. Оказывается, газовый свет очень вреден для меня, так что я вынужден арендовать комнату с электрическим освещением. Плату за этот месяц я уже внес и, конечно, должен был бы оставаться у нее, но…

На следующий день вечером в сопровождении Азора я переехал, пообещав навещать добрейшую фрау Штельбаум.

Моя новая хозяйка, моложавая вдова фрау Дитманн очевидно не уступала ей своими достоинствами. В доме идеальная чистота, обставлен со вкусом. Служанка. Квартира напоминала монастырь. Вход со двора, через обычную для скромных домов металлическую дверь, которая открывалась и закрывалась с помощью винтообразной щеколды. Комната моя – светлая, большое и широкое окно закрыто шикарной занавеской. Перед кроватью – столик, кресло, шкаф, стулья и т. д. На другой стороне улицы, прямо напротив – дом Али Салих-бея. Тяжелые занавеси плотно сходились к центру, оставив между собой клинообразную щель.

Ночью не спалось, меня обуревали противоречивые чувства: с одной стороны, меня волновало то обстоятельство, что я был уже у цели и от злодея меня отделяли какие-то 25 метров, с другой стороны, меня мучило сомнение: сумею ли? Свет в доме напротив горел до поздней ночи.

Утром рано прибрал комнату и сел за письменный стол, положив перед собой учебник немецкого языка. Был обычный весенний день. Лучи солнца отражались на стеклах окон дома напротив. В дверь постучали, вошла служанка с чаем и бутербродами. Не прошло и получаса, как внезапно на улице появился так называемый Али Салих-бей. Так рано? Еще не было и девяти часов. Он, как обычно, осмотрелся по сторонам. Под мышкой у него была папка. Я тут же взял оружие и вышел из комнаты. Когда я дошел до входной двери, он был прямо напротив меня, шел по противоположному тротуару в обратном направлении, вверх, и это тоже было необычно. Я рывком потянул дверь, но она не открылась, потянул сильнее – то же самое. Понял, что сначала надо повернуть винт, но и винт не повернулся. Потеряв голову, стал ломать дверь. Бесполезно. Меня охватило отчаяние. Побежал к служанке… Но и она не смогла ничем помочь, дверь так и не открылась…

Прошло больше десяти минут, пока удалось неимоверными усилиями повернуть винт и выйти. Но «Али Салиха» и след простыл…

Растерянно посмотрев по сторонам, направился в сторону зоологического сада. Бессмысленно. Остановился. Вдруг подумал, что он мог боковыми улочками выйти на Уландштрассе. Пошел туда, прождал больше получаса, но никто так и не появился у дома. Прошло еще полчаса, мозги перестали работать. Неужели упустил?..

Не мог ли злодей войти в магазин Азми? Пересек площадь, вошел в магазин, в шаге от себя увидел другого злодея, он читал газету. Меня охватило бешеное желание всадить ему пулю в голову. Из задней комнаты, вход в которую был закрыт коврами, вышел сын. Купив пачку папирос, вышел.

Полдень. Не знал, что делать дальше. Повсюду было полно полицейских. Сделав круг, зашел в столовую. Товарищ мой сидел на обычном месте, перебирал газеты. Поделился с ним своими сомнениями: вдруг дичь исчезнет?

Вот уже пять-шесть дней он ни разу не выходил из дома раньше 10 часов, доходил до дома на Уландштрассе и в 11 возвращался домой. Сегодня вышел раньше 9-ти, с папкой. Он, конечно, мог отправиться куда-то на встречу, например, в Английское посольство. Все могло случиться.

Вернулся домой. Заметил, что мастер обновил дверь и починил замок.

ЗЛОДЕЙ ПОВЕРЖЕН

С рассветом я уже сидел за письменным столом. Комнату прибрал, чтобы повода заходить ко мне не было. Положив перед собой учебник, я наблюдал за домом напротив. Еще было очень рано, и только рабочие, мастеровые, торговцы спешили на работу. Иногда с шумом проезжали грузовые автомашины. Сквозь щель в занавеске пытался хоть что-то разглядеть внутри комнаты Али Салих-бея, но напрасно. В дверь постучали, вошла служанка с чаем. За ней – фрау Дитманн. Я так смутился, будто меня застали на месте преступления. Фрау явно старалась выглядеть моложе и симпатичней, чем это было на самом деле. Из ее приветливого монолога ничего не понимаю. По движению рук догадываюсь, что речь идет об испорченном дверном замке, который теперь починен и работает. Она передает мне ключ, за который ничего платить не нужно.

– Данке шен, – отвечаю как можно короче, чтобы прекратить визит…

10 часов. 11 часов. Из дома напротив никто так и не появился. В полдень от товарища узнал запоздавшую новость: из Парижа пришла шифровка, в которой говорилось, что из Полиса сообщили, что Талаат живет в Берлине, в доме номер 4 по Гартенбергштрассе под вымышленным именем Али Салих-бей. Очень важная «новость»…

Сидя в своей комнате, часами наблюдаю за домом напротив. Свет там так и не зажегся…

Утром встал такой разбитый, будто всю ночь прошагал: насморк, ломота, температура… С нетерпением ждал 10-11 часов. Никого и ничего. Моментами даже возникало сомнение: а живет ли кто-нибудь в этом доме?

В полдень мой товарищ, сидя в кафе у окна, смотрящего на магазин Азми, читал раздел новостей в газете.
– Если бы это было легким делом, то за три года оно было бы сделано, – сказал он в ответ на мое роптание.
– Я предлагаю снова отправить Вазу к домохозяйке.
– Для чего?
– Чтобы узнать, живет кто-то в этом доме или нет.
– Самый надежный способ узнать это – слежка.

Ночью в передней дома напротив блеснул слабый свет и погас…

На следующий день по привычке до 11 часов следил за домом, никого и ничего. Сомнений у меня не было – Талаат исчез. Не появлялся и «хмурый», так называемый Рэсуи. В полдень я предложил возобновить слежку за Уланд. Изможденный, ночь провел в кошмарных снах: какая-то толпа, переполох, вопли, преследование и огромная собака, преградившая мне путь…

В 10 часов утра стены моей комнаты словно душили меня: какую роковую роль сыграл этот испорченный замок на входной двери…

В полдень настроение у моего товарища было приподнятое. На Уланд Азор среди нескольких посетителей признал Бехаэтдина Шакира.
– Раз он здесь, значит и Талаат скоро появится.
– А почему ты не думаешь, что и Шакир может исчезнуть?
– В таком случае он уже давно исчез бы, так как если Талаат сбежал, то и он позаботился бы о своей безопасности.

В его словах была логика. Приободрившись, вернулся домой.

Ночью во сне увидел маму. Я уезжаю из Ерзнка на Балканы. Женщины суетятся в пекарне, собирая мне еду в дорогу. Мать неподвижно сидит у тонира, малыши с ломтями свежеиспеченного хлеба в руках окружили ее. Несчетное количество мух реет вокруг головы и рта Маргара, потому что хлеб его намазан медом. Во дворе жаворонки носятся беспокойно, хлопая крыльями. Когда сумка заполнена, вскидываю ее на плечо и говорю:
– Оставайтесь с миром.
Мать встает и выходит вместе со мной. Мы идем молча. Ее провожание неприятно мне. Я хотел бы поскорей расстаться, чтобы больше не думать о ней.
– Мама, ты куда? – спрашиваю я.
– До церкви Сурб Ншан, сынок. Я обет дала проводить тебя до нее.
Доходим до церкви. Мама, как слепая, ощупывает мое лицо, плечи, руки и бормочет:
– Вот так, взрослеете, обретаете крылья и улетаете, а я остаюсь одна-одинешенька.
– Иди домой, – говорю я ей и продолжаю путь.
По прямой линии от Сурб Ншан появляется на горизонте яркий солнечный диск. Вдруг слышу сзади прерывистый зов матери. Оборачиваюсь и вижу, что она еще стоит там.
– Что еще, мама?
– Уходишь? – говорит она еле слышным голосом.
– Конечно. Разве я не сказал, чтобы ты вернулась назад?
Она поворачивается и молча идет домой. Сделав несколько шагов, покачала головой и ускорила шаги.
– Мама! – кричу я. Но она не оборачивается, идет, идет, бежит и вдруг исчезает…

Утро. Натянутые до предела нервы не могу успокоить и плачу, как ребенок.

На следующий день, около 11 часов, перед домом напротив остановился автомобиль. Сердце забилось в ожидании. Из автомобиля вышли человек с угрюмым лицом и молодая женщина в черном пальто. Пока первый расплачивался, женщина легко поднялась по ступенькам, открыла дверь ключом и вошла в дом. Я вздохнул с облегчением: без сомнений, это была жена Талаата. Застыв, два часа просидел у окна. Но ничего не произошло. Необходимо было сообщить моему товарищу об обнадеживающем сюрпризе.

Он выслушал эту новость и в свою очередь сообщил, что из Америки воздушной почтой пришло зашифрованное письмо. Товарищи просят всеми возможными способами покончить с делом Талаата. Уже завершена подготовка к наказанию остальных преступников, и эта проблема нас не должна беспокоить. Шифровка была ответом на наше письмо от начала февраля.

Утром 13 марта на тротуаре появилась супруга Талаата и медленно двинулась вверх по улице. Я еще в Полисе узнал, что она – женщина весьма незаурядная и интересующаяся политикой. Она принимала участие в делах мужа, когда он был простым почтовым служащим, министром внутренних дел, великим визирем. Говорили даже, что она имеет сильное влияние на мужа. Известна она была и как публицист. Могла позволить себе изредка с открытым лицом появиться на улицах Полиса. Тем не менее без всякого удовольствия отправился я за ней, чтобы узнать, куда она направляется. Следить за женщиной – дело крайне неприятное.

Она дошла до зоологического сада и вошла внутрь. Была весна, зеленые ростки, проступающие из-под снега, выглядели словно вымытые. Она ровным шагом шла к фонтанам, вода в которых струями поднималась, а затем с шумом обрушивалась вниз, отражаясь в солнечных лучах.

Госпожа дошла до фонтанов и остановилась, наслаждаясь их видом. Гертруда Гольд имела на это право: красавица – бледное лицо, большие, выразительные глаза, черные, пышные волосы, маленький рот, миловидная, нежная, похожая на армянку. Известно, что ее, кроме окружающей красоты, ничто не занимает. И хотя с ее ведома и по приказу мужа десятки тысяч подобных ей были обречены на голодную смерть в пустыне или на страдание в турецких гаремах, тем не менее она имеет право мирно наслаждаться красотами природы.

Вернулся домой…

В следующий полдень узнал от Азора, что дом на Уландштрассе в этот день был подобен месту паломничества, так много людей посетили его. И Бехаэтдин Шакир, и доктор Назым, и Исмаил Хаккы, и доктор Рэсуи, даже Джемал Азми, и еще шесть-семь человек, которых он не опознал. Несомненно, скоро должен будет появиться и Талаат…

Вновь вернулся домой. В коридоре столкнулся лицом к лицу с фрау Дитманн. Она была более чем любезна, но я никак не мог установить с ней такие же простые дружеские отношения, как с фрау Штельбаум. Она неизменно приводила меня в замешательство, и чем больше я старался понять, тем труднее понимал сказанное ею. Да, здоровье мое в порядке, занятия – тоже, она улыбается, а я прохожу в свою комнату…

К вечеру на улице появился Рэсуи с корзиной, вскоре он вышел, и дверь дома напротив больше не открывалась. Когда стемнело, в доме зажглась лампочка, но тут же погасла и зажглась уже в комнате в левой части балкона. И здесь она горела недолго, и здание погрузилось в темноту.

* * *

Утром я встал раньше обычного. Лучи солнца уже достигли окон дома по ту сторону улицы. Только я кончил пить чай и собирался придвинуть кресло к окну, как неожиданно на балконе дома напротив увидел Талаата. Я застыл: он ли это? Да, он…

Талаат сделал несколько шагов, внимательно осмотрел улицу и как бы под тяжестью каких-то мыслей понурил голову. По-видимому, нелегка была его жизнь после совершенного неслыханного преступления. Во всяком случае и пять-шесть лет спустя страх неотступно следовал за ним. На своих широких плечах он нес два смертных приговора: константинопольского Военного трибунала и Армянской Революционной Федерации «Дашнакцутюн». Первый имел для него, вероятно, только моральное значение: в родной стране свои же вместо того, чтобы восславить его «патриотические» деяния, осудили на смерть, словно обычного преступника. Но время может исправить это «недоразумение», будущие поколения осознают значение сделанного им… если бы не было приговора АРФ «Дашнакцутюн». Все-таки он не сумел уничтожить всех руководителей этой партии. Но кто остался в живых из тех, кого он знал лично? Фактически только один человек – Гарегин Пастрмаджян. Помнил ли он последнюю беседу с ним?

Он поднял толстую, словно коромысло, руку, потер лоб, вошел в комнату. Я посмотрел на часы: 10 часов. Его обычное время идти на Уландштрассе. Я взял оружие, готовясь выйти. Неожиданно для меня он оказался у двери и, ступая тяжело, как слон, начал спускаться по улице. Когда я вышел, Талаат по противоположному тротуару направлялся в сторону Уландштрассе. Холодный рассудок подсказывал мне, что на этот раз он не уйдет от меня.

– Догоняй! Беги! Перейди на противоположный тротуар и – внезапно, сзади, в спину, в голову! Быстрей, переходи улицу…

Я сошел с тротуара на мостовую, чтобы зайти к нему сзади, но вдруг что-то остановило меня: тысячу раз проверенная, очевидная вещь в это мгновение показалась мне сомнительной: он ли это?..

– Подойди спереди, спереди, спереди – и прямо в лоб. Скорей, скорей, беги…

Идя по противоположному тротуару, я сровнялся с ним, быстрыми шагами значительно опередил его, перешел на тротуар, по которому шел Талаат. Пошел ему навстречу. Мы приближались друг к другу. Он шел, словно прогуливаясь, беззаботно покачивая тросточкой. Между нами оставалось небольшое расстояние – и удивительное спокойствие охватило все мое существо. Когда мы сблизились, Талаат в упор посмотрел на меня: в глазах его мелькнул ужас смерти. Последний шаг он так и не сделал, немного отклонился, чтобы увернуться, но я мгновенно вытащил оружие и выстрелил ему в голову…

От удара Талаат как бы замер, на какой-то миг его огромное тело напряглось, и он, шатаясь, как подпиленный дуб, с грохотом рухнул на лицо… Где-то рядом закричала и упала какая-то женщина, какой-то мужчина побежал в ее сторону… Никогда не мог представить, что зверь с такой легкостью рухнет на землю. В какой-то момент во мне вспыхнуло желание разрядить все пули ему в спину, но вместо того чтобы выстрелить – отбросил пистолет. Черная густая кровь моментально образовала лужицу вокруг головы Талаата: словно из разбитого сосуда вылился мазут…
– Человека убил! – услышал я.
Я посмотрел вверх, вниз, во все стороны – везде стояли люди и смотрели на меня…
– Человека убил, хватайте его! – закричал кто-то и, раскинув руки, бросился ко мне.
– Ловите! Ловите! – закричали и другие…

Я прошел мимо них, никто и не попытался задержать меня. Но, когда вопли сзади усилились, нервы мои внезапно сдали, и я, сам не зная почему, бросился на соседнюю улицу. С невероятным шумом люди преследовали меня. Я побежал. Кто-то из бегущих навстречу схватил меня…

Вероятно, я мог бы и скрыться, если бы заранее думал об этом или имел такое намерение. Толпа тут же окружила меня. Я не понимал, чего они хотят от меня: кричат, размахивают кулаками, между тем как мне ни до кого из них дела нет. Один потянул меня, другой начал безжалостно наносить удары. Вооруженный кулак опустился мне на голову: в глазах потемнело, и, чтобы не упасть, я встал на колени. Кровь заливала мне лицо, множество рук и ног опускались на меня, и я в бессильном бешенстве крикнул:
– Чего вы хотите? Я – армянин, он – турок, вас это не касается…
Вдруг толпа расступилась, и полицейский поднял меня на ноги.
– Это армяне, турки, – волновалась отступающая толпа.

Из головы моей текла кровь. Подоспели и другие полицейские. Толпа отступила. Меня вернули на Гартенбергштрассе. Злодей лежал на тротуаре в той же позе. Полицейские, толпа обступили его на некотором расстоянии.

Озверевшие полицейские бросили меня в одну из камер полицейского участка Шарлоттенбурга. Тут же объявился какой-то служащий, перевязал мне голову и вышел. На автомобиле меня перевезли в управление тайной полиции. Поместили в более просторную камеру. Меня охватило такое чувство глубокой внутренней удовлетворенности, какого я не испытывал никогда. Свинцом давивший на меня длительный кошмар внезапно исчез. Казалось, все изменилось: свободная моя душа парила вольно и непринужденно…

* * *

Вечером меня провели в комнату на втором этаже. За столом, на котором лежал мой револьвер, сидел человек в очках и с козлиной бородкой. Перед ним стоял юноша восточного типа, который с ненавистью посмотрел на меня. Рядом на столе лежала окровавленная европейская шляпа и трость. Козлинобородый следователь стал допрашивать меня. Я с трудом понимал его и после одного-двух вопросов попросил армянского переводчика. Следователь посмотрел на юношу.
– Бесчувственный, как у тебя поднялась рука на такого человека? – по-турецки крикнул тот.
Его вопрос удивил меня больше, чем то, что он оказался турком.
– Точно так же, как он убил миллион невинных, – ответил я.
– Так он говорит по-турецки, – облегченно воскликнул следователь.
– Лучше меня, – ответил юноша.
– Значит, мы можем допросить его с вашей помощью. Спросите его, по какой причине он убил Талаат-пашу?

Голос у юноши задрожал, когда он повторил вопрос по-турецки. Я категорически отказался отвечать на вопросы, заданные на турецком языке.

Следователь завернул в газету шляпу Талаата и вместе с тростью вручил юноше. Тот вышел. Вероятно, это был родственник или близкий друг.

Только после этого следователь предложил мне сесть, и отношение его заметно переменилось. Я смутно понимал, что он говорит о погромах армян, раз или два назвал имя доктора Лепсиуса. Я повторил мою просьбу о приглашении армянского переводчика.

* * *

Утром дверь открылась, и в камеру вошел прислужник из заключенных, который дружески кивнул мне, улыбнулся, забрал кружку и вскоре вернулся со свежей водой и чашкой кофе: горькая, горячая вода без сахара, но подействовала ободряюще.

Через час или два меня провели в канцелярию, где я лицом к лицу встретился с Галустяном. Взволнованный, он крепко обнял меня.
– Не переживай, вся наша колония на ногах, готова защищать тебя.
Жизнь обретает цену во время подобных встреч: я воспрянул духом. Он взял со стула узелок со сладостями и печеньем и растерянно положил назад.
За письменным столом сидел доброжелательный человек в очках.
– Тайный советник Шарлоттенбургского суда господин Шульце, – сказал Галустян, – он сейчас допросит тебя, а я приглашен в качестве переводчика.
Шульц начал допрашивать меня в соответствии с заранее составленным протоколом.
– Нет, я не персидскоподданный, – сказал я, когда он дошел до этого пункта.
– Но вчера вы так заявили, – удивленно посмотрел он на меня.
– Да, в Берлин я приехал по персидскому паспорту, но я турецкоподданный, из села Багарич области Ерзнка.
– Зачем вы прибегли к этому подлогу?
– Это не подлог, а необходимость, после резни ни один армянин не может иметь турецкий паспорт.
Следователь понимающе кивнул головой:
– Где вы учились?
– В национальной школе Ерзнка.
– Свидетельства этой школы достаточно, чтобы поступить здесь в университет?
– Нет, я хотел поступить вольнослушателем.
– Знаете, кто этот Али Салих-бей, которого вы вчера убили перед домом номер 17 по Гартенбергштрассе?
– Да, это Талаат-паша.
– Что вас побудило совершить это преступление?
– Преступник не я, а Талаат, он истребил наш народ, я могу рассказать о сотворенных им ужасах от Полиса до Дер-Зора.
– Кто вам помог убить Талаат-пашу?
– Никто.
Он посмотрел на меня удивленно.
– Если бы даже таковые и были, я не сказал бы вам об этом.
По взгляду было видно, что он понимает меня.
– По приказу какой организации вы совершили это дело?
– Я задумал и совершил его лично.
– Какие у вас лично были счеты с Талаат-пашой?
– Очень большие. По его приказу вместе с другими армянами были убиты моя мать, брат и другие родственники. С того дня я живу только надеждой отомстить Талаату…
– Значит, вы принимаете, что совершили убийство преднамеренно?
Я не очень хорошо понял смысл этого вопроса. Точнее, меня удивило недовольное выражение лица Галустяна при переводе моего ответа.
– Конечно… Я поклялся могилой матери убить его.
– Знаете ли, что по закону вам грозит смертная казнь?
– Да, но после успешного завершения моего дела мне все равно – будь что будет.

Когда я вернулся в камеру, появился служка-заключенный. Он промыл мне рану на голове и наложил новую повязку. Все это время он непрерывно говорил, он знал мое имя, фамилию, по какому делу меня обвиняют, знал о резне и Талаате. Он знал не меньше, чем следователь. Водянистые, светлые глаза были словно без ресниц, лицо худое, бледное и выразительное. Конечно, многое из того, что он говорил, мне было непонятно, но мысль была ясна, он считал, что я правильно поступил, убив Талаата, если бы он был армянином, то сделал бы то же самое. Но не стоит лишаться жизни из-за такого чудовища. И сейчас он дружески мне объяснял, что все зависит от предварительного следствия. Если я скажу, что убил Талаат-пашу из личной мести, то могу получить пятнадцать лет каторжных работ, а если я скажу, что убил из общих политических соображений, то есть преднамеренно, то мне могут отрубить голову.

Звали этого интересного человека Левин. Из его слов можно было понять, что арестован он за подлог. Не знаю, чего он ждал от меня, но часть принесенных Галустяном сладостей я отдал ему, и он с готовностью разместил их по карманам.

Прошло два-три часа.

– Согомон, – услышал я.

Я подошел к двери, и он быстренько просунул под дверь номер «Морген пост». На первой полосе газеты крупными буквами было напечатано: «Бывший великий визирь Талаат-паша убит в Берлине». И ниже: «Политическая месть армянского студента». Я подумал, что слова Левина о «каторжных работах» и «отрубленной голове» не лишены смысла. Только теперь я стал понимать, почему Галустян с недовольством выслушивал мои ответы следователю.

Через пять дней меня перевели в центральную тюрьму. Мне это было неприятно, так как я уже привык к здешним условиям жизни 114

и у меня был такой друг, как Левин. Кстати, сам Левин по этому поводу переживал больше, чем я.

На следующий день было воскресенье. После утреннего кофе меня посетил тюремный священник.

По-видимому, это был установленный порядок для убийц в тюрьме. Толстый, слегка сгорбленный священник говорил по-французски, который был мне более понятен. Свои утешения он начал с того, что из работ доктора Лепсиуса хорошо знаком со страданиями армянского народа и понимает причины моего поступка.

– Бог милостив и добр, и достаточно, чтобы вы встали на путь раскаяния и покаяния, чтобы легче перенести тюремную жизнь.

Видя, что по-немецки я плохо понимаю и французский мой слаб, он обещал мне прислать Библию на армянском языке и ушел, довольный своим визитом.

И действительно, я сидел и не знал, как убить время, когда дверь открылась и надзиратель передал мне Ветхий и Новый завет в одном переплете. Книга открылась на том месте Откровения Святого Иоанна, где говорилось:
«1. И стал я на песке морском, и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами: на рогах его было десять диадим, а на головах его имена богохульные.
2. Зверь, которого я видел, был подобен барсу; ноги у него – как у медведя, а пасть у него – как пасть у льва; и дал ему дракон силу свою и престол свой и великую власть.
3. И видел я, что одна из голов его как бы смертельно была ранена; но эта смертельная рана исцелена. И дивилась вся земля, следя за зверем; и поклонились дракону, который дал власть зверю,
4. И поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему и кто может сразиться с ним?
5. И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца.
6. И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его, и жилище Его и живущих на небе.115
7. И дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем.
8. И поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания мира.
9. Кто имеет ухо, да слышит.
10. Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечем убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом. Здесь терпение и вера святых».

Я знал, что истребление армян продолжалось полных сорок два месяца – с мая 1915 до сентября 1918 года, то есть до Мудросского перемирия. И только меня увлекла мысль, что зверь, упомянутый Иоанном, – это тот же Талаат, как дверь внезапно открылась. Меня вызвали на свидание… В зале ожидания сидел вардапет. Увидев меня, он встал, торжественно перекрестил меня и закричал:
– Благословляю тебя именем Господа нашего Иисуса Христа за то, что ты убил зверя и отомстил за всех нас. Скоро я выезжаю в Рим, и поэтому я приду, чтобы исповедовать тебя, а затем обратиться к Папе Римскому, дабы он благословил тебя за твое патриотическое дело…

Надзиратель предупредил, чтобы мы не общались на не известном ему языке. Вардапет подарил мне крест Иерусалимский и ушел. Для меня этот визит был столь неожиданным, словно ко мне явился сам пророк Иоанн.

Войдя в камеру, снова взял Священное Писание и продолжил чтение:
«11. И увидел я другого зверя, выходящего из земли; он имел два рога, подобные агнчим, и говорил как дракон.
12. Он действует пред ним со всею властью первого зверя и заставляет всю землю и живущих на ней поклоняться первому зверю, у которого смертельная рана исцелела;
13. И творит великие знамения, так что и огонь низводит с неба на землю перед людьми.
14. И чудесами, которые дано было ему творить пред зверем, он обольщает живущих на земле, говоря живущим на земле, чтобы они сделали образ зверя, который имеет рану от меча и жив.
15. И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя.
16. И он сделает то, что всем – малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам положено будет начертание на правую руку их или на чело их,
17. И что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его.
18. Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя; ибо это число человеческое. Число его шестьсот шестьдесят шесть».

Мне вспомнилось, что великий русский писатель Толстой в романе «Война и мир» по этому поводу провел эксперимент. Считая первые девять букв французского алфавита, то есть до K, за единицы – 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, а от K до Z за десятки – 10, 20, 30 и т.д., он нашел, что сумма чисел слова L’Empereur Napoleon равна 666 и поэтому он должен убить этого зверя. Но тогда он не знал, что человек человеку станет зверем в буквальном смысле этого слова. (В романе «Война и мир», том 3, часть I, гл. XIX), Л.Н.Толстой рассказывает, что Пьер, произведя упомянутые расчеты, приходит к выводу, что Наполеон и есть «тот зверь, о котором предсказано в Апокалипсисе. Кроме того, написав по этой же азбуке слова quarante deux (сорок два), то есть предел, который был положен зверю глаголати велика и хульна, сумма этих чисел, изображающих quarante deux, опять равна 666, из чего выходит, что предел власти Наполеона наступил в 1812 году, в котором французскому императору минуло 42 года». Дальнейшие рассуждения Пьера приводят его к убеждению, что «его участие в великом деле положения предела власти зверю… определено предвечно…» – Л. М.)

В мае все предварительные допросы были закончены. В конце месяца меня подвергли осмотру несколько специалистов по нервным болезням. 2 июня 1921г. начался судебный процесс.

9 часов утра. Я на возвышении, которое отделяют от зала несколько ступеней. Слева от меня, за отдельным столиком, сидит секретарь суда Вармбург. В центре, на том же возвышении, за длинным столом сидят председательствующий, председатель окружного суда д-р Лемберг, рядом – его помощники–судьи. На другом краю расположился прокурор д-р Голник. Ниже меня за длинным столом сидят три защитника – тайный советник юстиции д-р Адольф фон Гордон, советник юстиции д-р Иоганнес Вертауер, тайный правительственный советник д-р Нимайер, профессор права Кильского университета, переводчики Ваган Захарянц и Геворг Галустян вместе с медицинскими экспертами. Напротив них, в специально отведенном месте, сидят двенадцать присяжных заседателей (каменщик Вильгельм Грау, торговец Рудольф Гроссер, ювелир Курт Бартель, рантье Адольф Кюне, домовладелец Отто Эвальд, кровельщик Отто Вагнер, слесарь Отто Бинде, старший заводской мастер Отто Райнеке, мастер малярных дел Ойген де Прис, аптекарь Альберт Беллинг, слесарь Герман Гольде, владелец кирпичного завода Роберт Гайзе). Чуть ниже расположились на стульях свидетели. В первом ряду я заметил одетую в черное госпожу Талаат, которая пристально смотрела на меня. Слева от нас сидела фрейлейн Лола Байлензон, справа – фрау Штельбаум, фрау Дитманн, далее – Терзибашяны, Эфтиян, Абелян и несколько не знакомых мне людей. В центре зала сидели корреспонденты. Все места в огромном зале суда были заняты, многие стояли на ногах. Кроме немцев было много турок и армян.

Глубокую тишину зала нарушил доктор Лемберг, открывший заседание. Защитник фон Гордон предложил включить в группу экспертов доктора Лепсиуса и Лимана фон Зандерса в качестве свидетелей, хорошо знакомых с армянской действительностью. Прокурор не возражал. Председатель кратко напомнил свидетелям об их обязанностях и разделил их на две группы. Громко прочитав имена первых 19 свидетелей, попросил всех выйти из зала и ждать приглашения.

Последовали вопросы, касающиеся моей личности – детство, родители, образование, Ерзнка, резня. Наконец, закончив эти предварительные формальности, перешел к вопросам, непосредственно относящимся к делу.
– Когда вы вернулись в Ерзнка после погромов?
– В конце 1916 года, после занятия его русскими.
– Кого из родных вы встретили там?
– Никого. Все были убиты, только у курдов нашлась десятилетняя дочь моего брата.
– Только она осталась в живых из 17 человек?
– Да.
– Вы посетили свой дом в Ерзнка?
– Да.
– И что вы увидели там?
– Часть дома была разрушена, окна и двери растащены, в другой части жили русские солдаты. Мне тяжело было видеть наш дом разрушенным и разоренным. Я прошел в сад – в огромным саду тоже царила разруха, деревья вырублены. В глубине сада я упал на землю.
– С вами случился обморок?
– Да.
– Как долго он продолжался?
– Не знаю.
– Что вы сделали, когда пришли в себя?
– Пошел к соседям. Это была единственная выжившая армянская семья, принявшая ислам.
– Значит, в городе вы нашли только одну армянскую семью, да и то принявшую ислам?
– Да.
– А когда русские заняли Ерзнка, они вновь стали христианами?
– Конечно.
– Значит, только они остались в живых из всего населения Ерзнка?
– Да, и еще несколько человек, всего не больше двадцати.
– Как долго вы оставались в Ерзнка?
– Несколько месяцев.
– Куда направились оттуда?
– В Тифлис.
– Когда вы выехали из Тифлиса?
– Осенью 1918 года.
– Куда?
– На Северный Кавказ.
– Что вы там делали?
– Болел.
– Чем болели?
– У меня были нервные приступы. В конце заболел тифом.
– Сколько раз повторялись эти нервные приступы после посещения родного дома?
– Несколько раз. Точно не помню.
– Когда вы покинули Кавказ?
– В начале 1919 года.
– Куда направились?
– В Полис.
– С какой целью?
– Попытаться отыскать следы моих родных.
– Сколько времени вы оставались в Полисе?
– Около года.
– Куда вы поехали из Полиса?
– В Париж.
– В Полисе или в Париже вы вспоминали с беженцами о случившемся?
– Редко. Только с близкими людьми.
– Кого они считали виновником своей трагедии?
– Об этом я узнал из газет.
– А до этого вы знали об организаторах резни?
– Нет.
– Когда вы убедились, что их автором является Талаат?
– Во время пребывания в Полисе. Из газет.
– Тогда вы знали, где Талаат-паша?
– Нет.
Тут вмешался защитник фон Гордон.
– Я хотел бы спросить обвиняемого, читал ли он в газетах о том, что Талаат-паша за организованную им резню приговорен Военным трибуналом Полиса к смертной казни.
– Читал, когда еще был в Полисе, и один из видных организаторов погромов был повешен. Из газет я знал, что к смерти приговорены также Талаат и Энвер.

Председатель просит секретаря огласить постановление о принятии судом дела к производству.

Секретарь зачитывает постановление:
«Согомон Тейлирян, являющийся, по непроверенным данным, студентом механического факультета, рожденный 2 апреля 1897 года в Пакариче, турецкий подданный, армянин-протестант, проживает у г-жи Дитманн в Шарлоттенбурге, Гартенбергштрассе, 37, начиная с 16 марта 1921 года находится в предварительном заключении, обвиняется в том, что он 15 марта 1921 года в Шарлоттенбурге умышленно убил бывшего турецкого визиря Талаат-пашу, заранее обдумав это убийство.

Преступление предусмотрено ст. 211 УПК.
На основании упомянутого продлено пребывание в заключении.121
Берлин, 16 апреля 1921 года.
3-й земельный суд, 6 отделение по уголовным делам».

Председатель (переводчику): Сообщите обвиняемому, что постановлением он обвиняется в заранее обдуманном убийстве Талаат-паши.
Переводчик сообщает.
Обвиняемый молчит.
Председатель: Если бы вы на это обвинение должны были ответить «да» или «нет», то как бы вы ответили?
Обвиняемый: Нет.
– Прошу, спросите у него, почему он не считает себя виновным? – обратился к председателю защитник фон Гордон.
– Я не считаю себя виновным, потому что совесть моя спокойна.
– А почему ваша совесть спокойна? – спросил председатель.
– Я убил человека, но я не убийца.
– Вы говорите, что ваша совесть спокойна, но задаете себе вопрос: хотели вы убить Талаат-пашу?
– Я этого вопроса не понимаю, ведь я убил его.
– Я хотел спросить, была ли у вас программа убить его?
– Нет.
– Когда вы из Парижа переехали в Женеву?
– В конце 1920 года.
– А в Берлин?
– В начале декабря.
– В январе вы жили в доме номер 51 по улице Аугсбургер?
– В декабре.
– Затем вы сменили квартиру?
– Да.
– Когда?
– За две недели до акции.
– Какова была причина переезда?
– Я решил убить Талаата.
– Решив это, вы стали готовить убийство?
– В тот момент убийство Талаата стало сильной внутренней потребностью.
– Значит, вы намеренно поселились рядом с ним?
– Да.
– Скажите, пожалуйста, правда ли, что до этого вы проверили, действительно ли Талаат находится в Берлине?
– Да, приблизительно за пять недель до этого я увидел его.
– Где?
– Перед зоологическим садом я услыхал разговор на турецком, во время которого кого-то назвали «паша». Оглянувшись, я увидел, что это Талаат-паша. Я последовал за ним.
– Значит, до этого вы не знали точно, находится ли Талаат-паша в Берлине?
– Нет…

Председатель перешел к опросу свидетелей.

Присяжные удаляются на совещание. После часового совещания главный присяжный оглашает:

Виновен ли обвиняемый Согомон Тейлирян в умышленном убийстве в Шарлоттенбурге 15 марта 1921 года человека по имени Талаат-паша?

Н Е Т

Отто Рейнике – главный присяжный.
(Большое движение в зале и аплодисменты.)
Председатель: Я подписываю решение и прошу г-на секретаря сделать то же самое и огласить решение.
Секретарь читает вслух решение, которое переводится обвиняемому.
Председатель: Итак, объявляется следующий приговор:
«ОПРАВДАТЬ ОБВИНЯЕМОГО, РАСХОДЫ ОТНЕСТИ ЗА СЧЕТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ КАЗНЫ».

(Вновь движение и аплодисменты.)

«Согласно решению присяжных, обвиняемый признан невиновным в предъявленном ему обвинении в совершении уголовного деяния».
Затем оглашается решение: «Приказ об аресте обвиняемого аннулировать».
Таким образом, приговор вступил в силу.

Согомон Тейлирян. «Воспоминания. Убийство Талаата». Ереван, 1993